Избранная рада: историческое наваждение или реальность? В. Лобачёв

ГОД РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ

Избранная рада: историческое наваждение или реальность?

Как Андрей Курбский и Иван Грозный переписывали русскую историю

______________________________________________________________

Во второй половине ХVI века беглый князь-воевода A. M. Курбский и царь Иван IV создали в своих писаниях яркий политический образ: имя ему – «Избранная рада». Речь шла о формуле власти; о её, влас­ти, праведности; о структуре управления государством. Оба писали в том числе о событиях недавних, и даже о делах текущих, но при этом были так вольны с фактами, с логикой событий, а, главное, возводили свои суждения в такую степень абсолюта, что речь, конечно же, идёт о сотворении ими исторического мифа. И в то же время, как бы ни «пересказывали» они историю, это история. Ибо они – её несомненная часть, в их писаниях присущие ей, истории, голос и помыслы.

Ни одна книга по эпохе Грозного без Избранной рады не обходит­ся. Так повелось с Карамзина и прекратиться не может. Рассказ этот заворожил историков. Для Московского царства эпоха Ивана Грозного и строительная, и разорительная. Это глава, которую нельзя пропустить при «прочтении» российской истории. Но происходившее тогда настолько противоречиво, непредсказуемо даже задним числом, с тру­дом поддаётся толкованию… А рассказ об Избранной раде ярок и прост. Проблема, связанная с этим сюжетом, – насколько адекватно устроена и действует власть – всегда актуальна. Поэтому рассказ об Избранной раде будет ныне, присно и во веки веков востребован.

_______________________________________________________________

Рождение образа

Само название – термин «Избранная рада» ввёл Андрей Курбский. A вот кто – князь или царь – в большей степени создатель мифа, судите сами.

Курбский в своём Первом послании бросает царю программный упрёк: «Зачем, царь, сильных во Израиле перебил [то есть в Новом Израиле – Святой Руси]? В чём же провинились перед тобою… сорат­ники твои?»

Иван IV перехватывает инициативу: это он фигура страдательная – «жестоко я страдал из-за вас в юности и до последнего вре­мени». При этом сначала отвечает и на прямо поставленный вопрос:

«А сильных во Израиле мы не убивали…» В продолжении этой фразы уже заложена принципиальная властная концепция – «и не знаю я, кто это сильнейший во Израиле: потому что Русская земля держится Бо­жьим милосердием, и милостью Пречистой Богородицы, и молитвами всех святых, и благословением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами…» Однако именно эти последние, по изложению царя, правили в годы его сиротского детства и отрочества, своевольничали. А затем, когда решил Иван, входя в возраст, сам править, приключилась новая напасть. И царь называет имена: «Был в это время при нашем дворе собака Алексей Адашев, ваш начальник… мы же, видя все эти измены вельмож, взяли его из навоза и сравняли его с вельможами… Потом для совета в духовных делах и спасения души взял я попа Сильвестра… …поп Сильвестр сдружился с Алексеем, и начали они советоваться тайком от нас, считая нас неразумными… стали подчинять вас, бояр, своей воле, из-под нашей же воли вас выводя… Мало-помалу это зло окрепло… власть от нас отъяша… ни о чём же нас не спрашивая, как и нет нас… Если даже мы предлагали что-то хорошее, им это было неугодно…»

Во Втором послании Курбскому царь припечатал:

«…вы с попом Сильвестром и Алексеем Адашевым и со всеми своими родичами хо­тели видеть под ногами своими всю Русскую землю, но Бог даёт вла­сть тому, кому захочет».

Что же Курбский? Стал отвергать обвинения в захвате власти? Или хотя бы отмежевался от Сильвестра и Адашева? Нет. «… Во времена благочестивой жизни твоей, – отвечает он царю, – все дела у тебя шли хорошо по молитвам святых и наставлениям Избранной рады, достой­нейших советников твоих…» Вот, оно, слово – появилось! И о Сильвестре, называя его «блаженным» (не в смысле юродивости, но всё же как степень святости), – «видя недуги твои душевные… язвительными словами осыпал тебя и порицал… А порой он словно уздой крепкой и поводьями удерживал невоздержанность твою и непомерную похоть и ярость».

В «Истории о великом князе Московском» Курбский окончательно закрепляет образ. Рассказывает, как с Сильвестром «соединяется во общение тогда один благородный юноша ко доброму и полезному общему, именем Алексей Адашев… и был он общей вещи (делу. – В. Л.) зело полезен, и отчасти в некоторых нравах ангелу подобен». Далее Сильвестр и Адашев, можно сказать, ткут свою правительствующую сеть: «собирают к нему советников, мужей разумных и совершенных». «И нарицалися тогда оные советники Избранная рада. Воистину и по делам их наречение имели, ибо всё избранное и лучшее советами своими производили, сиречь суд праведный, нелицеприятен как богатому, так и убогому… воевод искусных и храбрых мужей супротив врагов избирают и полководческие чины устрояют, как над конными, так и над пешими». И далее, о степени вли­яния Рады – «искуснейшие того ради и на высшие степени возводи­лись». Алексей Алдашев и священик Сильвестр. Гравюра XIX в.

Однако, как повествует Курбский, на Избранную раду льстецы царские, прихлебатели, «товарищи по трапезам» со скоморохами возвели «злые клеветы». И царь удалил Сильвестра и Адашева, Избранной раде пришёл конец, а с ней и «светлому царствованию». (Или диктатуре временщиков?!)

Теперь о подтекстах и странностях этой, казалось бы, донель­зя ясной картины. Царь Иван проявляет в этом диалоге потрясающее самоуничижение – изображает себя совершенно лишённым воли пра­вителем (номинальным). Удивительна фраза «Если даже хорошее пред­лагал…» А что, он допускает, что предлагал и худое?..

Историк Б. Н. Флоря, комментируя Переписку, отмечает, например, и такие странности: «Нетрудно видеть, что обвинения, вполне соответствующие действительности (как, например, обвинения в злоупотреблениях знати в годы боярского правления), соседст­вуют с вымышленными… так, например, если царь был фактически лишён власти и всё делалось помимо его желания, то как он мог в то же самое время принуждать бояр совершать походы в Казанскую землю. Стоит отметить и то, что о государственной деятельности Боярской думы в 50‑х годах ХVI века царь по существу не мог сказать ничего плохого, кроме того, что всё делалось помимо его воли и желания». Отчего же «обвинения не свободны от весьма серьёзных логических противоречий»? Б. Н. Флоря обращается к психологически весьма важному моменту, предлагает представить реаль­ное читательское восприятие людьми того времени «открытых писем» Грозного: «Всё это, однако, мог заметить далеко не каждый читатель послания. В сознании же большинства читателей запечатлевался созданный яркими красками образ знати, всегда крамольной, всегда своекорыстной, не способной и не желающей действовать во имя интересов государства» (в книге: Б. Флоря. Иван Грозный. М., Молодая гвардия, 2002. Серия Ж3Л).

Иначе говоря, насаждался известный нам стереотип: царь всегда хорош, худы же (если что не так идёт в государстве) всегда бояре.

Однако исследователи обращают внимание, что царь всё же характеризовал себя не как враг боярства. В Первом пос­лании Курбскому он толкует оппоненту: «Среди бояр наших несоглас­ных нет». Но продолжает, имея в виду состоявших при Сильвестре и Адашеве: «… кроме одних ваших друзей и союзников, ко­торые и теперь, подобно бесам, не оставляют своих коварных за­мыслов». Что же до их казней – по Курбскому, безвинно, – то царь объясняет своё право: «До сих пор русские властители ни перед кем не отчитывались, но вольны были жаловать и казнить своих подданных, а не судились с ними ни перед кем…»

В чём же социальная, сословная позиция Курбского, принявшего на вооружение светлый образ Избранной рады? Вольно противостоя царю, он невольно, как мы сказали бы сейчас, левеет. В «Истории о великом князе Московском» он доходит до такой сентенции: «Царь, аще и почтен царством, а дарований, которых от Бога не получил, должен искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всеродных человек (в некоторых списках «Истории» – «всенародных»). Такая формула в ближние к нам два века нередко делала Курбского в глазах пристрастных читателей чуть ли не певцом демократии, парламентаризма. Историк С. О. Шмидт в работе «Становление российского са­модержавства» (М., Мысль, 1973) предупреждал от таких толкований, указывая, что «для боярина князя Курбского, принадлежавшего, по его убеждению, к числу «сродных и единоколенных» московского го­сударя, «всенародные человеки» – отнюдь не представители простона­родья, для обозначения этой группы населения Курбский употребляет другое определение – «простое всенародство». «Всенародные человеки» – это менее знатные феодалы, то есть категория правя­щего класса, которая в Речи Посполитой, где нашёл беглый воевода приют, называлась шляхетством».

Распространяет тот же тезис и на саму Избранную раду, приверженность ей Курбского, и академик Д. С. Лихачёв. «Смею думать, что его политическая идея необходимости царю иметь добрых советников, превознесение заслуг «избранной рады» и особенно Сильвест­ра была необходима и в чисто литературном отношении. Хоть и в посланиях, хоть и из безопасного зарубежья – но всё же выступать нелицеприятным, «храбрым» и прямодушным советником царя – такова была одновременно цель и литературная позиция Курбского».

Иван Грозный. Прижизненный портрет Тут мы подходим к вопросу, а насколько боярин князь Ан­дрей Курбский был причастен к правительству, названному им Избраиной радой и насколько всесильны были выделенные им и Иваном IV как правительствующие лица Сильвестр и Адашев.

Курбский сам

«… Факт участия самого князя в политической жизни Русского государства вызывает большие сомнения: он слишком по­долгу бывал на фронтах и слишком мало – при дворе. Курб­ский чисто физически не мог «править» Россией от имени царя и входить в какую-либо правительственную группиров­ку. Вряд ли, будучи её членом, он не вылезал бы из воевод­ских назначений на окраинах страны», – пишет А. И. Филюшкин в пытливой, взвешенной биографии Курбского (серия ЖЗЛ, 2008). Он же, кстати сказать, автор полемической книги с «говорящим» названием: История одной мистификации. Иван Грозный и «Избранная рада» (М., 1998).

Собственно, о такой своей занятости, как доблести на службе царю и Отечеству, пишет Грозному и сам Курбский, а тот отвечает: «А то, что ты мало видел свою родительницу и мало знал свою жену, покидал отечество и вечно находился в походе против врагов в дальноконных городах… и всё тело твоё изранено, – то ведь всё это происходило тогда, когда господствовали вы с попом и Алексеем. Если вам это не нравилось, зачем вы так делали?» То есть царя не смущает, что он в своих посланиях местоимениями «вы», «ваш» создаёт впечатление присутствия Курбского в прави­тельстве Сильвестра и Адашева («ваша с Алексеем собачья власть»), но хоть и боярин он (выше чином окольничьего Адашева), но участвовать в законодательных и административных делах реально просто не мог.

Сам Курбский нигде не пишет, что входил в Избранную раду, но впечатление такое создаёт. Вслед за Карамзиным его так числит и К. Ф. Рылеев: «В совете мудрый, страшный в брани» (хотя и «позор и слава русских стран»). У Пушкина в «Борисе Годунове» Самозванец говорит о Курбском: «Великий ум, муж битвы и совета». Ну и дальше – поколения историков и писателей – о том же. Потому-то историк Д. Н. Альшиц (в книге: Начало самодержавия в России. Л., Наука, 1989) настаивал, что «необходимо освободить изучение Избранной рады от влияния её первого историка – царя Ивана Грозного», «выяс­нить, правомерно ли царь отнёс Курбского к числу лиц, определявших политику государства в конце 40‑х и в 50‑х гг.» А нужно это исследо­вателю для того, чтобы определить социальную политику тогдашнего правления. Если Курбский ни при чём, то нет речи об исключительно «пробоярской ориентации». Как считает Альшиц, то был путь «укрепле­ния сословно-представительной монархии», а не «военно-феодальной дик­татуры в политическом устройстве и крепостничества в основе эконо­мики государства, к чему вела последующая опричнина».

Вывод не бесспорный, но показательный: вот как много у нас закручено вокруг образа Курбского, созданного им самим и Иваном Грозным.

Нy, хорошо. Остаются как главные действующие лица Избранной рады Сильвестр и Адашев.

Почему – они?

Несомненная литературно-историческая удача Курбского – с подачи царя Ивана – образ священника-правителя Сильвестра.

«Протоиерей придворного собора, пришелец из Великого Новгорода, овладевает царём и царством, царём – чудовищем зла, одно имя которого наводило на всех ужас, царством, только что сплочённым из разных уделов, расстроенным десятилетнею почти анархиею, целые 13 лет (1547–1560) заправляет царём и царством, становится гением, ангелом-хранителем царя и возводит царство на высоту, какой оно не достигало в течение всей предшествовавшей исторической жизни. Явление беспримерное в нашей истории. По одному этому Сильвестр – великая нравственная политическая сила». Эта вершина апологетики – в работе священника Сергия Соко­лова «Московский благовещенский священник Сильвестр как государственный деятель» (Чтения в Обществе истории и древностей Российских, 1893, кн. II. Отд. IV). Уже в одном этом абзаце ряд преуве­личений. Во‑первых, Сильвестр не был – можно сказать, так и не стал – протоиереем Благовещенского Кремлёвского собора: был иереем, «попом», как его точно называет Иван IV. Кстати сказать, Курбский многажды называет Сильвестра «испо­ведником» Ивана, создавая впечатление, что тот был духов­ником царя. Но царские духовники все зафиксированы в документах, поимённо, и были они как раз протопопами того самого Благо­вещенского собора, домового, по сути, храма московских госуда­рей. Далее. Никак нельзя согласиться, что семнадцатилетний царь Иван (время его знакомства с Сильвестром) «наводил на всех ужас», да и в последующие верно указанные 1З лет службы Сильвестра в Москве относятся ко времени, когда никакого ужаса ещё царь навести не успел. Назвать Московское царство этого времени «только что сплочённым из уделов» – ещё одно явное преувеличение.

Но такова уж магия созданного Курбским символа, что и академические историки в близкое к нам время видят в Силь­вестре ключевую, знаковую фигуру начала царствования Ивана IV. Так разные времена весьма схоже востребуют тот же образ.

В связи с этим А. Филюшкин пишет: «Некоторые историки стремились увидеть в возвышении Сильвестра не обычный политический фаворитизм, а по­пытку внесения принципиальных новшеств в модель госу­дарственного устройства России. Дальше всех здесь пошёл Д.Н Альшиц, высказав мнение, что Сильвестр был специ­ально возвышен для «демократизации» государственного уп­равления (sic! – А. Ф.) и «олицетворял стремление светских и духовных сил к созданию ограниченной монархии, номи­нально возглавляемой добрым царём».

Но не все историки признавали политическое всемогущество Сильвестра в 1550‑е годы. Филюшкин ссылается на книгу американского историка А. Н. Гробовского: Иван Грозный и Сильвестр (история одного мифа). Лондон, 1987. Исследователь считает, например, что историки «смешивают близость Сильвестра к власти с обладанием ею». А образ Сильвестра в переписке Грозного с Курбским – не отображение реальной личности, а аргумент в споре. Цель Курбского – показать «грехопадение некогда праведного царя».

Однако никто не превзошёл в возвеличивании Сильвестра более, чем составители «Царственной книги», части Лицевого летописного свода, относящейся ко времени Ивана IV, составлявшейся при его несомненном участии. «… Этот священник находился в великой чес­ти у государя… был всемогущим… Он отдавал приказы митрополи­там и епископам… боярам и дьякам… военным командирам и дворя­нам, всем иным. Короче говоря, он направлял как духовные, так и мирские дела… как будто бы он был царём и митрополитом».

Это по сути то же, что и в послании царя Курбскому о всесиль­ных временщиках, только сильнее. Не исключено, что к изготов­лению этого текста приложил руку Иван Михайлович Висковатый, дьяк по дипломатической части, со временем царский печатник – хранитель большой государственной печати, руководитель царской канцелярии и архива, большой знаток истории, по отзывам ино­странных дипломатов, и, по всей видимости, участник царского ле­тописания. Висковатый, однако, враждовал с Сильвестром. Они не сошлись в вопросах иконописания. Обвинение дьяком благовещен­ского священника в ереси разбирал церковный Собор. Висковатый вынужден был признать свою неправоту. Однако карьера его от этого ни на йоту не пострадала. О каком «всесилии» Сильвестра тогда может идти речь? К тому же и такая странность: с Алексе­ем Адашевым Висковатый много лет вместе, в явном согласии правил посольские дела.

Сильвестр известен как писатель, автор-составитель «Домост­роя». Воспитывал иконописцев, каллиграфов и церковных певчих. Но, как констатирует Филюшкин, «нет никаких следов государствен­ной деятельности Сильвестра, кроме облыжных обвинений со сторо­ны Грозного и последующего панегирика Курбского».

Панегирик есть ещё один, несколько более поздний. Но именно на него ссылаются сторонники того, что Избранная рада была. Это так называемый Пискарёвский летописец, составленный неким, как можно догадываться, московским «приказным человеком» в середине ХVII уже века. Но ав­тор явно общался с людьми бывалыми (насколько можно доверять их воспоминаниям и пересказам – вопрос, конечно).

Чтобы была понятнее описываемая в Летописце ситуация, приведём известную по летописи речь самого царя – или от его имени произнесённую на Красной площади – в начале царствования:

«Люди Божии и нам дарованные Богом! Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия; молю вас, оставьте друг другу вражды и тягости, кроме разве очень боль­ших дел: в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возмо­жно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное воз­вращать».

Сам – значило: через созданную для того Челобитную избу (так назывались специальные, профильные ведомства – впоследствии приказы, коллегии, министерства и комитеты). Главой Челобитной избы стал Алексей Адашев. А теперь о нём читаем в Пискарёвском летописце: «А как он был во времени, в те поры Русская земля была в великой тишине и во благоденствии и в управе». Далее рассказыва­ется о строгости решений его по ложным челобитным и о том, как плохо придётся от государя тому боярину, ко­торому челобитная переадресована для рассмотрения, а он затягивает дело. «Да в ту же пору был поп Сильвестр и правил Русскую землю с ним заодин, и сидели вместе в избе у Благовещения, где ныне полое место между палат». Историк В. Б. Кобрин делает предположе­ние: уж не Челобитная ли изба находилась у Благовещенского со­бора, «где сидели «заодин» он и Сильвестр?»

«Изба», может, именно там и была. Но уж текст больно былинный. И не отразилось ли в этом независимом, неофициальном источнике знакомство автора (или рассказчиков ему) с текстами Курбского, Грозного, Царственной книги?..

Но всё же Алексей Адашев – реальное политическое лицо. Он один из троих в 1550‑е годы, кто, не занимая высших должностей, имел право скреплять «царёвым словом» жалованные грамоты. По 1560 год он действовал как дипломат и воевода на восточ­ном и западном направлениях. Он умер от горячки в Юрьеве Ливонском зимой 1560–1561 годов.

Иной раз его дипломатия обора­чивалась военными действиями, и не самыми успешными для Московии. Ну, без этого тогда просто и быть не могло. Не исключено, что он вызвал неудовольствие государя. Во всяком случае, какие-то месяцы он пребывал в Юрьеве без должности и очень по этому поводу беспо­коился…

Князь Курбский приписал Адашеву и Сильвестру в своей «Истории о князе Московском» соответствующие его взглядам концы. Адашева заочно судят в Москве по делу о наведении порчи на царицу Анаста­сию (умерла за год до Адашева). Сильвестр сослан в заточение в Со­ловецкий монастырь – «край карельского языка, в лопи дикой ле­жащий». Конечно, заточить в тяжести, и уморить даже, можно в любом монастыре (патриарха Гермогена уморили поляки в Кремлёвском Чудовом). Однако Курбский явно нагнетает картину, может быть, и не ведая о цветущем состоянии Соловков в пору правления игумена Филиппа Колы­чева. А главное, Сильвестр, преклонных уже лет будучи, принял постриг и по своей воле отправился на житие в Кириллов Белозерский монастырь. Сделал туда богатый вклад. Привёз свою большую библиотеку. Часть её послал-подарил и вправду – на Соловки…

Почему царь и Курбский изобразили в столь ярких и противоположных красках именно Сильвестра и Адашева – непонятно! Но им-то, наверное, было понятно! Вообще это редчайший случай плодотворного (в литературном плане) диалога вра­гов. Диалога в буквальном смысле. Часто думают, что это разговор двоих («ди» – «два», как в дилогии), но приставка «диа» означает «через».

Диалог – беседа через смысл, через понимание. Князь и царь понимали, что имеют в виду, но о чём прямо говорить не хотят. Миф об Избранной раде, видимо, ещё и фигура умол­чания. Но более всего – проповедь (внутри которой скрыта испо­ведь). И ведь в какой момент начинается диалог! Один сидит в ливонском замке, по дороге обобранный до нитки. И сразу пишет царю. Другой совершает богомолье. Переяславский Никитский монастырь, Троице-Сергиев… И едва получив послание, берётся за пространнейший ответ. Позади у царя первая череда репрессий «заговорщиков». У князя – предательство. То, что они пишут – это политическое пророчество. И политическое завещание. Они создают «свою» историю. Свои «жития». Иван – своё освобождение от «бе­сов», которые отнимают у него власть. Курбский – гонимый царём-антихристом православный воин. И житийным стилем пишет «ангелам подобного» Адашева. И спасителя царской души претерпевающего гонения Сильвестра…

Им поверят: ведь враги изображают одно и то же, только с разным знаком. Да ещё Пискарёвский летописец дополнит эхом. Их будут читать и воспринимать по-своему в каждое «своё время»!

Но ведь были реформы…

Допустим, роль Сильвестра и Адашева (а тем более Курбского) несколько преувеличена. Но ведь было «десятилетие реформ»! Вот его традиционная хроника. Принятие нового свода законов – Судебника (1550). Стоглавый собор (1551). Присоединение Казанского и Астрахан­ского ханств (1552 и 1557). Отмена кормлений, принятие Уложения о службе (1555–1556). И – 1560 год: «Падение Избранной рады» или «Уда­ление Адашева и Сильвестра». По концепции Курбского, с этого време­ни настаёт перемена в царстве. Действительно – репрессии, внешние неудачи, внутреннее истощение.

И под вопросом не только авторство реформ. Нельзя преувеличивать их успех. Вот, например, как показывал сложность в осуществлении, казалось бы, вполне резонных и прогрессивных мер В. Кобрин:

«…Реформа местного управления была проведена одновременно с принятием «Уложения о службе». Согласно этой реформе, кормления были от­менены. Население теперь должно было платить не кормленщикам, а государству: вводился новый налог – «кормленичий окуп». Эти деньги распределялись между феодалами, выходящими на службу. Тем самым для них компенсировалась утрата кормлений.

Власть на местах полностью переходила в руки вы­борных из местного населения. Государство ещё не располагало ни кадрами администраторов‑специали­стов, ни возможностями платить жалование за граж­данскую службу. Поэтому и пришлось пойти на пере­дачу власти представителям сословий. В тех уездах, где было развито феодальное землевладение, власть принадлежала дворянским выборным – губным ста­ростам; там, где жили крестьяне, платившие подати непосредственно государству («черносошные крестья­не»), администраторами стали крестьянские предста­вители – земские старосты. Земских старост избира­ли и посадские люди в городах…

Однако эта новая система была ещё далека от иде­ала. Из-за обычной нехватки денег губные старосты не получали вознаграждения. К тому же на эти долж­ности предписывалось избирать тех, кто по возрасту или здоровью был уже непригоден для воинской служ­бы. Должно быть, поэтому многие губные старосты тяготились своими обязанностями. Пожилым и не очень здоровым людям вовсе не хотелось бросать свои вотчины и поместья и носиться по уезду в поисках «ли­хих людей». В 1555 году был принят «Приговор о раз­бойном деле» – закон, направленный на борьбу с раз­боями. Из него мы узнаём, что некоторые губные ста­росты отказываются «целовать крест» – приносить присягу, без которой нельзя было приступить к исполнению своих обязанностей, «и дел не делают». Было велено «по тех старост посылати на подводах и сажа­ти их в тюрму. А ис тюрмы их выпущати да на них прогоны имати. А им велети впредь быти у разбойных дел». Другие же губные старосты, хотя и целовали крест, «живут на Москве за своими делы, а с Москвы не едут. И тех старост ссылать с Москвы за поруками (с поручительствами. – В. К.), а появятца опять, а с Москвы не поедут, ино их сажати в тюрму на время». Только на время: ведь их всё же надо отправить в свои уезды и заставить ловить разбойников. Любопытная вырисовывается картина: главное административное лицо уезда исполняет свои обязанности лишь под уг­розой тюрьмы и, даже отсидев в ней, по-прежнему должно руководить розыском уголовных преступников.

Таким образом, эти реформы хотя и шли в направ­лении централизации, ещё не создали её».

И всё же десятилетие реформ было обещающим. А само деление долгого правления на периоды «светлый» и «тёмный» имеет заманчивые для сопоставления аналогии в истории. Г. В. Вернадский в книге «Московское царство» (1968) писал: «Если мы будем искать исторические параллели с Избранной радой, то можем с достаточной мерой условности сказать, что она была по сути близка к так называемому «ближнему комитету», который сформировался 250 лет спустя вокруг молодого императора Александра I в начале его правления». В работе 2008 года С. О. Шмидт (в сборнике «История и письменная культура Древней и Новой России») показал, что «пером Курбского» намеревался писать историю царствования Александра I А. С. Пушкин: «дней Александровых прекрасное начало» и – период аракчеевщины.

Всегда возникает вопрос: а если бы светлое начало имело продолжение? Или – почему не имело? Один из ответов предлагал почти четверть века назад В. Кобрин в книге об эпохе Грозного. Собственно, это ответ-вопрос: «Структурные реформы, которые проводило правительство Избранной рады, как и всякие структурные реформы, шли медленно, их плоды созревали не сразу. Нетерпеливому человеку (а царь Иван был нетерпелив) в таких обстоятельствах обычно кажется, что и результатов‑то никаких нет, что ничего и не сделано. Ускоренный путь централизации в условиях России ХVI века был возможен только при использовании террора. Кто знает, не общая ли это закономерность, действующая в условиях разных социально-экономических формаций? На печальном опыте своей недавней истории мы убедились, как жёстко оказались связаны ускоренная индустриализация и сталинский террор. Но вернёмся в более далёкие времена.

…Существовала ли в реальной жизни альтернатива тому пути, по которому пошёл царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала. Это показала деятельность Избранной рады… Но этот путь не обещал результатов немедленных; повторю сказанное выше: структурные реформы дают плоды не сразу, а потому нередко обманывают нетерпеливые ожидания. Возникает соблазн утопического, волюнтаристского, командно-репрессивного пути развития. Ведь эти три эпитета жёстко связаны: любая утопия – волюнтаристична, а потому для своего осуществления требует строгих приказов, подкреплённых репрессиями.

Путь Избранной рады был основан на реальных тенденциях развития страны, быть может, не столь познанных (ведь в ту эпоху господствовал ещё донаучный уровень мышления), сколь, по крайней мере, уловленных чутьём умных и реальных политиков. Путь же опричнины основывался на произвольном хотении».

Но дело в том, мы выбираем дороги или они выбирают нас.

Валерий ЛОБАЧЁВ