Князь Игорь: уроки поражений. Дмитрий ВОЛОДИХИН

Князь Игорь Святославич родился в 1151 году. Он принадлежал к могущественной ветви Рюрикова рода – Ольговичам. Их родословье восходило к дерзкому воителю, авантюрис­ту и крамольнику XI века – князю Олегу Святославичу, прозванному Гориславичем, – так именует его «Слово о полку Игореве». Главным владением Ольговичей была Черниговщина, но они занимали также зависимые от неё области, а порой брали силою Киев и Новгород.

Игорю Святославичу достался во владение Новгород-Северский. Княжество это было небольшое и не слишком богатое – стол не из главнейших на Руси, хотя и не захолустье. Словом, второразрядное княжество, важное лишь постольку, поскольку оно, будучи степным приграничьем, являло собой щит от половецких набегов в сердцевину Руси. Тот, кто занимал здешний стол, становился, хотел или не хотел, князем-воином, князем-пограничником.

Игорь подходил для Новгорода-Северского идеально. По происхождению был он наполовину половцем – по матери. Следовательно, понимал, чего ждать от кочевых соседей. Умел с ними ладить: бывало, что Игорь сражался против них, а бывало, что становились они добрыми союзниками. Наконец, в его характере, очевидно, имелась склонность к походам, битвам, дерзким рейдам в глубь неприятельской территории.

В молодости князь принял участие в большом походе Андрея Боголюбского на Киев и добыл себе прибыток при разграблении города. Однако позднее междукняжес­кие распри не приносили Игорю Святославичу славы. Так, его борьба с князем Рюриком Ростиславичем закончилась полным поражением.

Против половцев он первый раз ходил в 1171 году и вернулся с победой. Первая половина 1180‑х принесла ему ещё два успеха. Из похода, совершённого весной 1183 года, Игорь Святославич привёл большой полон. Несколько месяцев спустя князь вновь ударил на степняков и разгромил отряд из 400 бойцов. Оба раза выступал с малыми силами, но удача сопутствовала ему.

Боевые удачи, вероятно, вскружили голову северскому князю. Половцы, многократно битые, представлялись не слишком опасным врагом, и в апреле 1185 года Игорь Святославич пошёл на них вой­ной, сколотив собственную маленькую коалицию. С ним отправились князья Всеволод Трубчевский, Святослав Рыльский, а также Владимир Путивльский. Из Чернигова пришла помощь – отряд служилых кочевников‑ковуев.

Казалось бы – значительная сила! Но немноголюдный Новгород-Северский не мог дать крупного войска, и уж ещё меньшие рати могли собрать удельные городки Трубчевск, Рыльск, Путивль.

Поначалу русским полкам везло: передовой отряд половцев они счастливо опрокинули в бою близ реки Сюурлий. Но разведка обнаружила большие силы неприятеля, и у Игоря Святославича оставался шанс немедленно отступить, сохранив и славу первой победы, и жизнь воинов. Но Святослав Рыльский пожаловался на усталость коней: его дружина рисковала отстать при движении вспять. Игорь вынужден был встать на ночёвку.

Между тем ресурсы к сопротивлению у половцев отнюдь не исчерпались. Степняки собрали войско со всей своей земли и ударили по Игоревой коалиции.

Утро решающей битвы принесло русским полкам тяжёлое испытание: «Когда же занялся рассвет субботнего дня, – рассказывает летопись, – то начали подходить полки половецкие, словно лес. И не знали князья русские, кому из них против кого ехать – так много было половцев. И сказал Игорь: “Вот думаю, что собрали мы на себя всю землю Половецкую – Кончака, и Козу Бурновича, и Токсобича, Колобича, и Етебича, и Тертробича”. И тогда, посоветовавшись, все сошли с коней, решив, сражаясь, дойти до реки Донца, ибо говорили: “Если поскачем – спасёмся сами, а простых людей оставим, а это будет нам перед богом грех: предав их, уйдём. Но либо умрём, либо все вместе живы останемся”. И сказав так, сошли с коней и двинулись с боем. Тогда по Божьей воле ранили Игоря в руку, и омертвела его левая рука. И опечалились все в полку его: был у них воевода, и ранили его прежде других. И так ожесточённо сражались весь день до вечера, и многие были ранены и убиты в русских полках. Когда же настала ночь субботняя, всё ещё шли они сражаясь. На рассвете же в воскресение вышли из повиновения ковуи и обратились в бегство. Игорь же в это время был на коне, так как был ранен, и поспешил к ним, пытаясь возвратить их к остальным полкам. Но заметив, что слишком отдалился он от своих, сняв шлем, поскакал назад к своему полку, ибо уже узнали бежавшие князя и должны были вернуться. Но так никто и не возвратился, только Михалко Юрьевич, узнав князя, вернулся. А с ковуями не бежал никто из бояр, только небольшое число простых воинов да кое-кто из дружинников боярских, а все бояре сражались в пешем строю, и среди них Всеволод, показавший немало мужества. Когда уже приблизился Игорь к своим полкам, половцы, помчавшись ему наперерез, захватили его на расстоянии одного перестрела от воинов его».

Потеряв вождя, русская рать окончательно и безнадёжно потерпела поражение близ реки Каялы.

Все прочие князья также оказались в плену. Из русского войска ушло от гибели и плена всего 15 ратников, а из ковуев – ещё меньше.

Великий князь киевский Святослав Всеволодович, узнав о поражении Игоря, срочно принялся собирать полки: «Послал Святослав к Давыду1  в Смоленск, со словами: “Сговаривались мы пойти на половцев и лето провести на берегах Дона, а теперь половцы победили Игоря, и брата его, и сына; так приезжай же, брат, охранять землю Русскую”. Давыд же приплыл по Днепру, пришли и другие на помощь, и расположились у Треполя, а Ярослав2 с полками своими стоял в Чернигове». Изготовился к обороне переяславский князь Владимир Глебович. Помочь обещал и Рюрик Ростиславич – правитель большого удела на Киевщине со столицей в Овруче.

По образному выражению Святослава, Игорь с соратниками, «не удержав пыла молодости, отворили ворота на Русскую землю». Половецкие реки хлынули на Русь. Ободрённые победой над Игорем, степняки искали отмщения за прежние свои поражения.

Одно их войско окружило Переяславль Южный и разбило дружину князя Владимира Глебовича. Самого его, тяжелораненого, вытащили из боя горожане. Святослав двинулся на помощь. Половцы отступили от Переяславля. Однако без добычи они уходить не собирались. Степные пришельцы осадили городок Римов, вошли в него и полонили тамошних жителей. Отбить полон не удалось…

Другой половецкий поток разорил окрестности Путивля, сжёг городской острог и окрестные сёла.

Так чем запомнился князь Игорь современникам и потомкам? Летописец всего несколько строк уделил удачным его походам – столь незначительны они по масштабу. А вот о разгроме северского войска летопись повествует с исключительной подробностью. Это вовсе не рядовое событие. Ведь неудача на Каяле-реке действительно отворила ворота для вражеского нашествия. Пылали сёла, опустошались города, текла кровь князей и дружинников. Игорь Святославич навлёк на всю Русь большое несчастье – вот его «слава».

Виновник несчастья томился у пленивших его врагов, сокрушался о грехах своих и размышлял, какими злодеяниями заслужил он такое попущение бед от Господа? Для духовного окормления князь даже вызвал к себе из Русской земли священника с причтом.

Вскоре, однако, Игорю Святославичу удалось бежать из плена. Сын его Владимир Путивльский оставался в плену ещё долго, но, женившись на дочери князя Кончака, вернулся на Русь и он.

К 1191 году княжество и дружина Игоря Святославича до такой степени оправились от потерь, что он решился вновь выйти с полками на кочевников. Этот поход планировался, очевидно, как своего рода личный реванш князя за прежний позор. Поход удался: по словам летописца, Игорь Святославич «с братьею… ополонишася скотом и коньми».

Несколько месяцев спустя, «на зиму», сборная армия многих князей-Ольговичей вышла в степь, чтобы повторить удачный опыт Игорева набега. Первым среди правителей коалиционного воинства назван Игорь Святославич – вождь, к которому вернулась удача. На сей раз он повёл себя осторожнее, чем в 1185‑м.

Парадоксальным образом обстоятельства сложились весьма схоже с тем, что произошло в чёрные дни шестилетней давности… Вторжение Руси не стало для неприятеля неожиданностью. Степь сумела подготовиться к отпору. Половцы, для вида уступив поле, сконцентрировали огромную силу. Они ждали наступления русских полков, заманивали их глубже в свои владения, готовили им ловушку. Их разведка доставляла вести о движении Ольговичей. Наученный горьким опытом, Игорь на сей раз умело вывел своих ратников из-под удара численно превосходящих степняков. Он предпринял ночное отступление. Половцы, не предугадавшие этого манёвра, пустились в погоню, но было поздно – русская рать ушла.

Никогда, помимо злосчастного 1185 года, Игорь Святославич не становился фигурой первого плана в истории Руси. Это был смелый боец, рыцарственный правитель и добрый христианин, а военачальник… посредственный. В лучшем случае – опытный, но лишённый дарования. Дрался честно, звёзд с неба не хватал, в молодости слыл лихим удальцом, к зрелости научился напрасно не рисковать воинством. За отвагу и тяжкие будни приграничья Бог вознаградил его. Проведя два долгих десятилетия на второстепенном княжении, Игорь Святославич удостоился великой чести: в 1198 году ему достался Чернигов – один из «старших столов» Руси. Но это случилось уже на закате его жизни. В 1201-м (или 1202‑м) году князь-воин мирно скончался.

История его несчастливого похода в поэтическом изложении стала известна лишь на исходе XVIII века. Очень скоро она превратилась в загадку, над которой бились и бьются десятки учёных.

Единственная известная науке рукопись «Слова о полку Игореве» хранилась у архимандрита Иоиля (Быковского), отставного настоятеля ярославского Спасо-Преображенского монастыря, а также ректора семинарии. Через «комиссионера» её приобрёл граф А. И. Мусин-Пушкин, крупный коллекционер и знаток русских древностей. В 1812 году рукопись погибла в огне московского пожара. Однако первое издание «Слова» с переводом и комментариями вышло в свет за 12 лет до исчезновения рукописи.

Эта эпическая поэма – блистательный образец древнерусской литературы. Её текст разошёлся на крылатые слова, её мерный ритм завораживает, а звучащая в ней горечь от княжеских «котор» по сию пору наполняет болью русские сердца.

Однако ещё в XIX столетии высказывались сомнения по поводу древности поэмы. Скептически отнеслись к её возрасту столь значительные фигуры, как историк М. Т. Каченовский и славянофил К. С. Аксаков, французский учёный Л. Леже. В ХХ веке против подлинности «Слова» высказались французский славист А. Мазон, крупный советский медиевист А. А. Зимин, знаменитый американский славист Эдвард Кинан, считавший, кстати, и переписку князя Курбского с Иваном Грозным «произведением» более позднего времени…

Автором «мистификации» в разное время называли графа А. И. Мусина-Пушкина, чешского просветителя Й. Добровского, историка Н. М. Карамзина, архимандрита Иоиля, поэта В. К. Тредиаковского и других.

В «Слове» находили несоответствия языку эпохи, галлицизмы, политическую ангажированность (связанную с наступлением екатерининской России на Речь Посполитую и Крымское ханство), даже увлечение романтическими подделками под древнюю эпику, характерными для Западной Европы.

В середине XIX века в научный оборот вошла ещё одна древнерусская эпическая поэма – «Задонщина». Она схожа со «Словом о полку Игореве» многими деталями и даже содержит прямые отсылки к его тексту и явные цитаты из него. «Задонщина» бесспорно датируется концом XIV века – временами Дмитрия Донского или же Василия I. Скептики задались вопросом: что здесь образец, а что – подражание? Первым ли было «Слово»? Не являлось ли оно своего рода творческим развитием «Задонщины»? Или даже компиляцией на основе «Задонщины»?

Сторонники традиционной датировки «Слова» считают, что поэма появилась в конце XII века, возможно, по горячим следам Игорева похода. Аргументы скептиков ими, большей частью, разрушены. Филологи (Р. О. Якобсон, В. П. Адрианова-Перетц), проанализировав текст «Слова», пришли к выводу о его принадлежности домонгольской эпохе и не обнаружили в нём никаких галлицизмов. А. А. Зализняк окончательно похоронил лингвистические аргументы скептического направления. Подводя итоги, он с иронией заметил: если бы некто действительно взялся писать поэму-«мистификацию» в конце XVIII века – о, это был бы научный гений; он столь безупречно следовал особенностям древнерусского языка XII столетия, что сумел «предугадать» те из них, которые наука откроет… через много лет после публикации «Слова».

Во‑первых, «Слово о полку Игореве» – великое поэтическое произведение, эпический текст необыкновенно высокого уровня, а вторая половина XVIII столетия – увы! – пустыня русской поэзии. Нет там ни одной фигуры, приближающейся по уровню дарования к анонимному автору «Слова». Разве что Гавриил Романович Державин, но нет никаких нитей, связывающих его с историей «Слова».

Во‑вторых, какой патриот, какой идеолог русского главенства на бывших землях Речи Посполитой и в Северном Причерноморье станет сочинять эпический текст о разгроме второстепенного князя? И до Игоря, и после Игоря половцев успешно громили; порой били так, что они затихали на десятилетия. Так зачем нужно напоминание о победе половцев над русскими? И кому потребовался плач об усобицах и воспевание единства… в политических реалиях абсолютно единой Российской империи?

Да и увлечения романтизмом в «Слове» не видно. Игорь Святославич – не Роланд, триумфальной гибели за государя он не удостоился. В его истории мало красивого, больше назидательного: согрешил князь, удостоился наказания свыше, раскаялся, отпущен Богом из плена… Сюжет отнюдь не романтический, он по духу ближе к церковному поучению. Где оно у Оссиана, с коим сравнивали неведомого автора «Слова»?

К настоящему времени построения скептиков можно считать разгромленными.

Но… Остались варианты «промежуточной датировки» поэмы. До сих пор некоторые несообразности «Слова» не получили объяснения. Автор его, явно принадлежащий к кругу знатных людей, боярскому или княжескому роду, проявляет хорошую осведомлённость о событиях, связанных с походом Игоря. И вдруг он делает странную ошибку: вкладывает в уста великого киевского князя Святослава призыв о боевой готовности, обращённый к смоленскому князю Давыду и овручскому князю Рюрику, – после того, как половцы разбили у Переяславля Южного дружину тамошнего князя Владимира и ранили его самого. А Давыд-то к тому времени уже явился на защиту Киева со своими ратниками. Да и Рюрика зачем звать: он был рядом и участвовал в походе на помощь Переяславлю… Что это – поэтическая вольность современника или невнимательное отношение к летописям отдалённого потомка?

Здесь приведён лишь один пример подобного рода несообразности, но в исследовательской литературе их названо немало.

Л. Н. Гумилёв видел в «Слове» своего рода политический памфлет второй половины XIII века, где под именем половцев скрываются татары. И филологические аргументы против его рассуждений не работают – не столь уж много различий между языком конца XII и второй половины XIII века. Остаётся под вопросом одно: зачем автору времён Александра Невского и Даниила Галицкого «шифроваться» от Орды, подобно интеллигенту сталинских времён? Летописцы того времени открыто писали об ордынцах вещи скверные, ругательные, ничуть не боясь их мести. Надобно ещё доказать, что ханов сколько-нибудь пугала русская литература даже в самых критических её проявлениях, что они вообще сколько-нибудь интересовались ею.

Другой вариант «промежуточной датировки» вытекает из самого сюжета «Слова». На нём стоит остановиться особо.

Создание весьма значительной по объёму поэмы о неудачном походе второстепенного князя легче всего объясняется непосредственной реакцией на недавние события. Современник, ужаснувшись произошедшему, принялся размышлять о причинах поражения. Поэтический дар его, раздражённый печальными обстоятельствами, зазвучал в тонах героизма, печали и покаянного размышления о грехах. Тут и объяснять-то ничего не надо.

Однако в истории Руси случались события, когда именно такой сюжет оказывался востребованным не на эмоциональном, а на рациональном уровне. Так, бегство Василия I из Орды явно перекликается с побегом князя Игоря из половецких станов. Василий Дмитриевич, пробираясь на Русь, совершил во второй половине 1380‑х долгую «одиссею». Приняв московский стол от отца, Дмитрия Донского, он столкнулся с серьёзными политическими проблемами. 1390‑е годы – время жесточайших усобиц. Москва с великим трудом и большими потерями присоединяла Нижний Новгород. В самой великокняжеской семье установились довольно натянутые отношения между Василием I, князем Владимиром Андреевичем Серпуховским и, видимо, князем Юрием Дмитриевичем Звенигородским. А гроза ордынская никуда не исчезла: Москва помнила и триумф на поле Куликовом, и срам Тохтамышева разорения. Идейная программа поэмы очень и очень близка Московской Руси конца XIV столетия. Так не являлось ли «Слово о полку Игореве» политическим памфлетом совсем другой эпохи, а именно – 1390‑х годов? Памфлетом, призывающим к единению Московского княжеского дома?

Конечно, в той мере, в какой к поэтическому произведению вообще применимо понятие «памфлет». Наверное, правильнее было бы говорить о заряде поучительных рассуждений, содержащемся в поэме. Такой заряд – осуждение междукняжеских свар и призыв сообща противостоять угрозе со стороны грозного степного народа – в высшей степени «родной» для времён Василия I.

В Москве второй половины XIV – начала XV века расцветает художественная культура, так что имелась тогда плодородная почва для появления шедевров…

Язык «Слова», несколько архаичный для XIV века, мог быть осознанной «стилизацией» под благородную старину. «Задонщина» создавалась в то же самое время, и становится понятной близость между ней и «Словом». Рязанский боярин Софоний, упомянутый там то ли как автор самой «Задонщины», то ли как автор неких выдающихся поэтических произведений, послуживших образцами для её создания, мог быть автором «Слова о полку Игореве».

Как знать, возможно, в удельной, раздробленной Руси существовала разветвлённая традиция эпической поэзии. Если так, то многие произведения могли быть объединены общими композиционными приёмами, стандартными «этикетными» выражениями, широко распространёнными образами. Но от сего разнообразия дошли до наших дней единичные памятники, и о состоянии всей совокупности сегодня так же трудно судить, как об узорах мозаики, от которой сохранилось по кусочку смальты из дюжины… Другие-то жанры древнерусской литературы пострадали в не меньшей степени: деревянная Русь худо сохраняла всё то, что написано на пергамене и на бумаге, слишком уж часто она страдала от пожаров…

Эти гипотезы вовсе не являются прямым вызовом традиционной датировке «Слова» концом XII века. Она по-прежнему остаётся «базовой». Автор вкладывает в свои рассуждения иной смысл. Изучение «Слова» ещё далеко не завершено. Возможность «промежуточных датировок» не исключена, такие варианты требуют кропотливого исследования.

К сожалению, спор вокруг датировки «Слова» крепко испорчен идеологическими мотивами. Он стал очередным пунктом разногласий между лагерями «западников» и «почвенников». Отсюда его неестественная острота, которая вредна для научного анализа проблемы. Сейчас она несколько притупилась, и можно спокойно приступить к «перебору версий».

Ведь история «Слова о полку Игореве» давно переросла биографию самого князя Игоря и стала одной из самых увлекательных загадок русского Средневековья.