Кащей и Далила

Уже после того как в издательстве «Советская Энциклопедия» был выпущен знаменитый двухтомник «Мифы народов мира», к заведующему редакцией, готовившей это издание, пришёл его знакомый. Гость, проштудировав Библию, огорошил заведующего, заявив, что женщину, сыгравшую роковую роль в судьбе Самсона, звали Далида. «Да что вы мне говорите?! – вспылил тот. – Далида – французская певица, библейскую героиню звали Далила! Вот и в «Мифах» у нас так написано». – «Извольте справиться с Книгой Судей израилевых», – ответил ехидный пришелец. Заведующий внимательно прочитал текст – и с удивлением узнал, как звали коварную подругу Самсона в действительности…

На самом деле в синодальном издании Библии даны два варианта: и Далила, и Далида. Сторонники написания этого имени с буквой «д» аргументируют: «Библейское имя Delilah правильно записывается, как Далида, то есть дочь Даля. Аморейские авторы исказили его на восточный манер, по типу Лейла, Камила». Более популярным в мире оказался всё же вариант с «л»: известна опера Сен-Санса «Самсон и Далила» (Samson et Dalila), у Тома Джонса есть культовая песня «Дилайла» (Delilah). А теперь перейдём к Самсону.

В основу своих исследований британский религиовед и этнолог Джеймс Фрэзер (1854–1941) положил три принципа: эволюционное развитие, психическое единство человечества и противоположность разума предрассудку. Самая известная его работа – «Золотая ветвь». Менее известна у нас книга «Фольклор в Ветхом Завете». Обратимся ко второй главе этого труда, где рассказывается о Самсоне. «Среди величавых судей Израиля богатырская фигура Самсона производит странное впечатление. Библейские авторы передают, что Самсон в течение двадцати лет был судьёю в Израиле, но они не сохранили нам ни одного приговора, который он вынес в качестве судьи; если же приговоры эти соответствовали его подвигам, то едва ли можно признать Самсона образцовым судьёй. Его влекло к побоищам и ссорам, поджогу скирд и налётам на жилища блудниц. Короче говоря, он больше походил на забулдыгу и сорвиголову, чем на настоящего судью. Вместо скучного перечня его судейских приговоров нам преподносят занимательный, хотя и не слишком нравоучительный рассказ о его любовных и боевых, вернее, разбойничьих приключениях; потому что, если верить (а не верить мы не можем) библейскому рассказу о деяниях этого хвастливого распутника, он никогда не предпринимал регулярной войны и не стоял во главе национального восстания против филистимлян, угнетавших его народ. Он лишь время от времени выступал вперёд наподобие одинокого паладина или странствующего рыцаря и косил их направо и налево, размахивая ослиной челюстью или каким‑либо другим оружием в том же роде, подвернувшимся под руку. <…> Лишь сверхъестественная сила, безудержная храбрость и некоторый налёт юмора возвышают образ Самсона над банальным типом простого разбойника и придают ему сходство с героями комической эпопеи в стиле Ариосто».

Несмотря на лёгкую иронию («не верить мы не можем»), Фрэзер был убеждён в реальности существования Самсона и возражал учёным, считающим, что его история – солярный миф, символизирующий солнце, побеждающее тьму. (Имя «Самсон» означает «Солнышко».) Как шотландский патриот и соотечественник Вальтера Скотта, Фрэзер сравнивает Самсона с героем одного из его романов – борцом за независимость Шотландии: «Какой‑нибудь житель пограничных гор, своего рода еврейский Роб Рой, отличавшийся неукротимым нравом, необычайной физической силой и беззаветной храбростью, прославился своими дикими набегами на долину филистимлян и сделался народным героем Израиля».

Но в отличие от патриархального шотландца, Самсон не был примерным семьянином. Его погубила любовница, которая, вопреки строго филологическому смыслу этого слова, не любила, а лишь прикидывалась любящей. После трёх неудачных попыток выведать тайну необычайной силы Самсона женщина упрекнула героя в том, что он не любит её:

«И сказала ему [Далида]: как же ты говоришь: «люблю тебя», а сердце твое не со мною? вот, ты трижды обманул меня, и не сказал мне, в чем великая сила твоя. И как она словами своими тяготила его всякий день и мучила его, то душе его тяжело стало до смерти. И он открыл ей все сердце свое, и сказал ей: бритва не касалась головы моей, ибо я назорей Божий от чрева матери моей; если же остричь меня, то отступит от меня сила моя; я сделаюсь слаб и буду, как прочие люди» (Суд 16: 15–17).

Конец известен: Далида остригла Самсона, после чего «филистимляне взяли его и выкололи ему глаза, привели его в Газу и оковали его двумя медными цепями, и он молол в доме узников» (Суд 16: 21).

Фрэзер сравнивает библейскую историю Самсона и Далиды (или Далилы – как хотите) с фольклором других народов. Причём обнаруживает удивительные параллели – «с той только разницей, что в славянских и кельтских сказках жизнь или сила героя таятся не в его волосах, а в каком‑либо внешнем предмете – в яйце или птице». Для нас особенно трогательно выглядит пересказ русской сказки о Кащее Бессмертном – на манер одной из легенд о благородном короле Артуре и злой фее Моргане. Чувствуется, автор называл про себя русских героев «сэр» и «леди».

«В русской народной сказке колдун Кощей (или Кащей) Бессмертный похитил царевну и держал её взаперти в своём золотом чертоге. Но один царевич однажды увидел, как печальная царевна гуляла в одиночестве по саду, и снискал её расположение. (Оцените георгианский стиль! – С. М.) Ободрённая надеждой спастись с помощью царевича, она направилась к колдуну и начала задабривать его притворными и льстивыми речами: «Дорогой мой, скажи мне, ведь ты никогда не умрёшь?» – «Никогда», – ответил он. «Ну, так скажи мне, где твоя смерть? Она в твоём доме?» – «Разумеется, – сказал он, – она в том венике, у порога». Тут царевна схватила веник и бросила его в огонь. Но веник сгорел, а бессмертный Кощей остался жив, ни один волос не упал с его головы. Потерпев неудачу в своей первой попытке, хитрая девица надула губы и говорит: «Ты меня, верно, не любишь, потому что ты не сказал мне, где твоя смерть; но я не сержусь и люблю тебя всем сердцем». Подобными сладкими речами царевна выпытывала у колдуна, где находится на самом деле его смерть. Кощей рассмеялся и говорит ей: «Зачем тебе это знать? Ну, ладно, из любви к тебе я скажу, где лежит моя смерть. В чистом поле стоят три зелёных дуба; под корнем самого большого дуба живёт червь, и если кто его отыщет и раздавит, то я умру». Тут царевна направилась прямо к своему возлюбленному и передала ему слова Кощея. Царевич стал искать и наконец нашёл эти дубы, выкопал червя и, растоптав его, поспешил к чертогу колдуна, где ему пришлось убедиться в том, что колдун всё ещё жив. Царевна снова принялась ласкаться к Кощею, и на этот раз, побеждённый её лукавством, он открыл ей правду. «Смерть моя, – сказал он, – находится далеко, в широком море, до неё добраться трудно. В море том есть остров, а на острове растёт зелёный дуб. В земле под дубом зарыт железный сундук, а в сундуке ларец, в ларце – заяц, в зайце – утка, а в утке – яйцо: кто отыщет это яйцо и раздавит его, тот убьёт меня в этот самый миг». Царевич, как водится, раздобыл роковое яйцо и, держа его в руках, выступил против бессмертного колдуна. Чудовище, конечно, убило бы царевича, но тот сдавил яйцо, и колдун завыл от боли. Обернувшись к улыбавшейся царевне, он сказал ей: «Ведь я любя тебя открыл, где находится моя смерть! Так‑то ты мне отплатила за мою любовь!» С этими словами он схватил свой меч, висевший на стене, но царевич в эту минуту раздавил яйцо, и Кощей тут же упал замертво».

Заурядный автор ограничился бы сравнением, но Фрэзер пошёл дальше – и в конце концов добрался до неполиткорректных выводов. Ведь сказки других народов позволили взглянуть на ситуацию с противоположной стороны. Самсон для верующих читателей Библии, при всех его несуразностях (а может, как раз благодаря им) – фигура положительная, их симпатии всецело на стороне воинственного иудея, ставшего жертвой предательства.

«Мы поражаемся его чудесным подвигам, мы сочувствуем его страданиям и смерти; нам внушает отвращение вероломство хитрой женщины, навлёкшей на своего любовника незаслуженные несчастья лживыми уверениями в любви. В славянском же, кельтском и индийском рассказах драматический интерес ситуации сосредоточен на противоположной стороне. В них обманутый колдун представлен в крайне неблагоприятном свете… Нам внушают отвращение его преступления; мы радуемся его гибели и относимся не только снисходительно, но даже с одобрением к лукавству женщин, которые предают его, потому что они так поступают только для того, чтобы отомстить ему за большое зло, причинённое им или всему народу. <…> Не подлежит никакому сомнению, что если бы существовала филистимлянская версия рассказа о Самсоне и Далиде, то жертва и злодей поменялись бы в ней местами. Самсон бы фигурировал в качестве разбойника, без зазрения совести грабившего и убивавшего беззащитных филистимлян, а Далида явилась бы невинной жертвой его зверского насилия, своей находчивостью и мужеством сумевшей одновременно отомстить за причинённое ей зло и освободить свой народ от жестоких набегов чудовища».

В Британии с эпохи английской революции ХVII века чтили Ветхий Завет, и можно представить, какой переворот в сознании производило на читателей Фрэзера подобное умозаключение.

Теперь, по прочтении Фрэзера, внимательно перечитаем русские сказки, где фигурирует Кощей (Кащей) Бессмертный. Да ведь ему не чуждо благородство: он дважды отпускает Ивана-царевича, увёзшего его жену!

«Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича.

– Ну, говорит, – первый раз тебя прощаю за твою доброту, что водой меня напоил; и в другой раз прощу, а в третий берегись – на куски изрублю!» («Марья Моревна»).

Иван-царевич, по доброте душевной, тоже мог бы отпустить Кощея под честное слово, пригрозив, что в любой момент раздавит яйцо или обломит иглу, в которых таится кощеева смерть. Но если идёт борьба за женщину – тут уж не до рыцарства! (Хотя, казало бы, оно напрямую связано с дамой.)

Сегодня часто сетуют, что современные дети оторваны от национальной культуры: точнее, от культуры своего народа. Между тем, знакомясь с произведениями, в том числе сказками, других народов, они способны прийти к выводам, аналогичным тем, которые сделал Фрэзер. В частности, такому, что объективно (а современные дети знают это слово) тот же Кащей не однозначно чёрный. Это отразил, например, Борис Акунин в романе «Внеклассное чтение». Стареющий отец (поэтому он подсознательно сочувствует Кащею) по памяти рассказывает сыну и дочке сказку:

«…Полюбил Марью-царевну злой волшебник Кащей Бессмертный, похитил её и уволок далеко-далеко, в тридевятое царство, в тридесятое…

Геля заявила:

– Если полюбил, значит, не такой уж он злой. <…> Теперь нужно про Марью-царевну рассказать. Как она там жила, у Кащея Бессмертного, о чём они разговаривали, чем он её угощал, какие подарки дарил.

– Почему ты думаешь, что он её угощал и дарил подарки?

– Ведь он же её полюбил.

– Да, правильно. – Николас почесал нос. – Ну, в общем, жила она у него не сказать чтобы плохо. Мужчина он был собой видный, ещё нестарый, много повидал на своём веку, да и умный. Рассказчик замечательный. Но не могла Марья-царевна его полюбить, потому что…

– Потому что сердцу не прикажешь? – подсказала дочь».

Однако сердце не камень. В другом месте (и в другой эпохе) романа молодая графиня Хавронская искренне грустит о погибшем в русско-шведскую войну пожилом муже-адмирале, которого она сперва пугалась, называя за глаза Кащеем Бессмертным, а потом полюбила:

«Жила, как при покойном батюшке, даже краше, потому что Кащей её ещё больше баловал, ничего для неё не жалел. Старые мужчины, они на любовь умнее молодых и знают, как женскому сердцу угодить. Ты для него разом и жена, и дочка, чем плохо? Только вот матерью стать Марья-царевна не поспела… Уплыл Кащей воевать в холодные моря, угодил в ужасную бурю и сгинул вместе с кораблём. Она его долго ждала. Думала, вернётся, ведь он же бессмертный. Да, видно, переломилась иголка, не стало Кащея…».

Раз уж мы выяснили, что у Кащея Бессмертного есть положительные черты, возникает кощунственное на первый взгляд искушение: а не замахнуться ли нам на Марью нашу, понимаете, Моревну? И замахнёмся – равноправие так равноправие!

Прежде всего раскроем замечательную книгу «Исторические корни волшебной сказки», которую ещё в 1946 году написал Владимир Яковлевич Пропп. Этого российского учёного можно смело поставить в один ряд с Фрэзером.

«Те, кто представляют себе царевну сказки только как «душу – красную девицу», «неоценённую красу», что «ни в сказке сказать, ни пером написать», ошибаются. С одной стороны, она, правда, верная невеста, она ждёт своего суженого, она отказывает всем, кто домогается её руки в отсутствие жениха. С другой стороны, она существо коварное, мстительное и злое, она всегда готова убить, утопить, искалечить, обокрасть своего жениха, и главная задача героя, дошедшего или почти дошедшего до её обладания, – это укротить её. Он делает это весьма просто: трёх сортов прутьями он избивает её до полусмерти, после чего наступает счастье».

Так что и жених не только замахивается, но даже сечёт.

В русских сказках есть и своя Турандот – царевна, загадывающая загадки. Головы предшественников царевича торчат на шестах вокруг её терема. «Иногда царевна изображена богатыркой, воительницей, она искусна в стрельбе и беге, ездит на коне, и вражда к жениху может принять формы открытого состязания с героем».

Таковы «амазонки» некоторых русских сказок, та же Марья Моревна, прекрасная королевна, сеющая смерть и десять лет держащая Кащея в чулане на двенадцати цепях без еды и питья. Всегда есть и будут мужчины, желающие, вопреки инстинкту самосохранения, жениться на подобной воинственной особе. В историческом романе И. А. Ефремова «Таис Афинская» Александр Македонский мечтает о царице амазонок. Гетера Таис пытается разубедить его: «Я думаю, что амазонки, посвятившие себя Артемис и единственной цели – отстоять свою самостоятельность, были никуда не годными возлюбленными, и ты, царь, не узнал бы ничего, кроме горя».

Русскому герою, однако, попадается исключение из правил. Или, возможно, он обладает редким эротическим даром, укрощая воительницу не плетью, а губами. «Молодильные яблоки» Алексея Николаевича Толстого – сказка литературно обработанная, не из фольклорного сборника Афанасьева. Но уж больно она хорошо выписана, поэтому приведу отрывок именно из неё. Тем более что все мотивы народной сказки здесь присутствуют.

«Боролись с утра до вечера – с красна солнышка до закату. У Ивана-царевича резва ножка подвернулась, упал он на сыру землю. Девица Синеглазка стала коленкой на его белу грудь и вытаскивает кинжалище булатный – пороть ему белу грудь. Иван-царевич и говорит ей:

– Не губи ты меня, девица Синеглазка, лучше возьми за белые руки, подними со сырой земли, поцелуй в уста сахарные.

Тут девица Синеглазка подняла Ивана-царевича со сырой земли и поцеловала в уста сахарные. И раскинули они шатёр в чистом поле, на широком раздолье, на зелёных лугах. Тут они гуляли три дня и три ночи. Здесь они и обручились и перстнями обменялись».

Иван-царевич открыл амазонке, получавшей удовольствие только от войны, неведомый ей дотоле мир любви…

Да уж лучше рискнуть жениться на амазонке, чем связать судьбу с мещанкой, превращающей мужа в дрессированное домашнее животное. Чтобы оно сидело дома и вертело мясорубку – как Самсон свою мельницу. И чтобы у него обязательно была короткая стрижка. Амазонка способна уничтожить мужчину физически, мещанка – морально, сделав из него ничтожество.

Вам уже немного жаль Кащея? Погодите, сейчас ваша жалость снова уступит место ненависти. Недавно появилась любопытная гипотеза филолога Виктора Болдака, согласно которой у Кащея Бессмертного был исторический прототип – Германарих (Эрманарих), жестокий вождь остготов IV века, непримиримый враг славян. Он жил очень долго – более ста лет. Автор гипотезы отталкивается от сообщения готского историка Иордана (VI век):

«Одну женщину из вышеназванного племени [росомонов], по имени Сунильду, за изменнический уход [от короля], её мужа, король [Германарих], движимый гневом, приказал разорвать на части, привязав её к диким коням и пустив их вскачь. Братья же её, Сар и Аммий, мстя за смерть сестры, поразили его в бок мечом. Мучимый этой раной, король влачил жизнь больного. Узнав о несчастном его недуге, Баламбер, король гуннов, двинулся войной на ту часть [готов, которую составляли] остроготы <…> Германарих, престарелый и одряхлевший, страдал от раны и, не перенеся гуннских набегов, скончался на сто десятом году жизни».

По одному из вариантов сказки о Кащее, он гибнет от удара копытом коня Ивана-царевича. По гипотезе Болдака, сказка – отголосок сражений между готами, славянами и гуннами. Последние известны как народ всадников. Росомоны, по Ломоносову, – древнее праславянское племя.

Иордан писал по-латыни, но, будучи германцем, думал по-готски. Написанное на латинский манер имя Сунильда созвучно германскому женскому имени Сванхильд – битва Лебедя. Но, возможно, историк просто сделал кальку со славянского женского имени, связанного с лебедем. Между тем среди имён женщин-богатырш в русском эпосе, кроме Марьи Моревны, Царь-девицы, Усоньши-богатырши, девицы Синеглазки, есть ещё и Белая Лебедь Захарьевна.

Академик Борис Александрович Рыбаков сомневался в достоверности сведений Иордана относительно славян. И если Фрэзер возражал против мифичности Самсона, то Рыбаков, напротив, настаивал на том, что Кощей – целиком и полностью мифологический персонаж. Академик начал со слова «кощунство», которое стало синонимом надругательства над святыней. Такое значение оно приобрело в связи с тем, что кощунами назывались у славян мифы, которые рассказывали языческие жрецы-волхвы. Вместе с тем «кощное» означало «связанное с тьмой кромешной», потусторонним миром, преисподней, страной мрака и холода.

«Этот Кощей – <…> повелитель далёкого царства где-то «прикрай свету» на «стеклянных горах» (айсберги?); живёт он во дворце с золотыми окнами и хрустальными дверьми. Дворец его полон самоцветных каменьев, алмазов, бирюзы и жемчуга», – пишет Рыбаков, приводя соответствующие места из русских сказок. Невольно возникает параллель со скандинавской Снежной королевой. Кощеево царство – зимнее, и не столько географически, сколько сезонно.

«Ивану-Царевичу дважды удаётся увезти с собой Марью Моревну из дворца Кощея. Время допустимого отсутствия пленницы вещий конь Кощея определяет при первом увозе так: «Можно пшеницы насеять, дождаться, пока она вырастет, сжать её, смолотить, в муку обратить, пять печей хлеба наготовить, тот хлеб поесть – да тогда вдогон ехать, и то поспеем!» Перед нами, – пишет академик, – драгоценнейшая и архаичная деталь – время пребывания женщины, пленницы Кощея, на свободе, вне его «кощного» царства, определяется длительностью сезона полевых сельскохозяйственных работ. Кощей Бессмертный очень близок к греческому Аиду-Плутону, царю подземного мира мёртвых. О связи Кощея с миром мёртвых свидетельствует то, что кощуны <…> исполнялись в процессе погребального обряда на поминках по покойнику».

Итак, по мнению Рыбакова, Марья Моревна – аналог греческой Персефоны, а её имя – видоизменённое Марена или Морена, олицетворение зимнего омертвения природы, происходящее от слова «мор» – смерть. Весна и пробуждение природы по русской мифологии приходят не сами по себе, они требуют героического усилия, непоколебимой воли к жизни. «Миф говорит об извечной борьбе жизни и смерти, добра и зла. До той поры, пока никто не ведёт борьбы со злом, не посягает на скрытую, но существующую внутри мира (в яйце) потенциальную гибель зла, оно бессмертно, и только героические подвиги, отважное самопожертвование человека и содружество его с живыми силами природы («благодарные животные») могут доказать, что жизненное начало вечно, что жизнь в мире торжествует над умиранием отдельных частиц мира».

Языческие боги – греческие ли, славянские – антропоморфны, человекоподобны. В древних мистериях богов изображали люди. Так, афинская гетера Фрина изображала Афродиту на празднике Посейдона. Поэтому люди часто будут примерять на себя мифологические одежды, играть роли героев легенд и сказок. Ощущая приближение старости, мужчина (особенно если он ещё видный, да к тому же миллионер) обязательно постарается отбить у «молокососа» его молодую жену, чтобы поселить её на своей вилле. Или, запугав «концом света», увезёт в подземный бункер-дворец со всеми удобствами. Если муж у женщины небогатый, она, пожалуй, бросит его. Рыбаков приводит место из былины об Иване Годиновиче, где Кощей говорит своей пленнице: если она останется с Иваном, то будет служанкой «портомойницей» и ей придётся «заходы (уборные) скрести», а если выйдет за него, то станет царицей. А может, напротив: маску Кощея наденет пожилой поэт-лирик, вспомнивший Пушкина, надеявшегося дожить до старости: «И может быть, на мой закат печальный/Блеснёт любовь улыбкою прощальной».

Нет, что ни говорите, легенды и мифы – это классика, роли Кощея, Ивана, Самсона, Далилы будут востребованы и популярны ещё долго. Вот и французская певица, итальянка по происхождению Иоланда Кристина Джильотти, родившаяся и выросшая в Египте, поблизости от Палестины, взяла себе сценический псевдоним Далида. Но как отличаются друг от друга люди, выбирающие те или иные роли, так и исполнение этих ролей на театре жизни будет различно, вызывая то овации, то шиканье публики…

Сергей МАКИН

Copyright © Все права защищены.Дата публикации: