Женщина доброты неисчерпаемой

В 1778 году 30‑летний полковник Михаил Илларионович Голенищев‑Кутузов обвенчался с 24‑летней Екатериной Ильиничной Бибиковой. У них родились пять дочерей, третьей и самой любимой была Елизавета. В 1802 году, девятнадцати лет, она стала женой графа Фердинанда Тизенгаузена. Кутузов очень любил зятя: «Если бы быть у меня сыну, то не хотел бы иметь другого, как Фердинанд». (Единственный сын Кутузова умер в младенчестве.) В 1805 году муж был убит в Аустерлицкой битве, оставив двадцатидвухлетнюю Елизавету вдовой с двумя дочерьми – Екатериной и Дарьей (Долли).

Она была близка к помешательству, думала о самоубийстве, готовила старшую дочь, четырёхлетнюю Катю, к тому, что маменька «скоро уедет в далёкое путешествие». Кутузов писал дочери: «Лизанька, решаюсь наконец тебя пожурить: ты <…> объявляешь о дальнем путешествии, которое намереваешься предпринять и которое все предпримем, но желать не смеем, тем более, когда имеем существа, привязывающие нас к жизни»…

В 1811 году она вторично вышла замуж за генерала Н. Ф. Хитрово. Он состоял русским поверенным в делах во Флоренции и там умер в 1819 году. Елизавета Михайловна ещё несколько лет жила за границей. В 1821-м выдала дочь Долли за австрийского дипломата графа Фикельмона. Около 1827 года переселилась с незамужнею дочерью Екатериной в Петербург. Вскоре Фикельмон был назначен австрийским послом в Петербург. Елизавета Михайловна с Екатериной поселилась у зятя в здании австрийского посольства на Английской набережной.

Елизавете Михайловне шёл в то время уже пятый десяток. Была она очень полная, некрасива, лицом походила на своего отца-фельдмаршала. Но глубоко была уверена в неотразимой красоте своих плеч и спины, поэтому обнажала их до последних пределов, допускавшихся приличием. А над этим посмеивались и прозвали её «Лиза голенькая». В. А. Перовский, глядя на неё, сказал однажды: «Давно бы уж пора набросить покрывало на прошедшее!». Ядовитый Соболевский написал эпиграмму, приписанную, как часто это бывало, А. С. Пушкину:

Лиза в городе жила,

С дочкой Долинькой;

Лиза в городе слыла

Лизой голенькой.

У австрийского посла

Нынче Лиза в grand gala;

Не по-прежнему мила,

Но по-прежнему гола.

Она давала повод ко множеству рассказов, шуток и анекдотов, неизменно весьма дву­смысленного характера. Князь Вяземский, познакомившись с ней, писал А. Тургеневу: «Третьего дня Хитрово говорила о себе: «Как печальна моя судьба! Так ещё молода, и уже два раза вдова!» – и так спустила шаль – не с плеч, а со спины, что видно было, как стало б её ещё на три или четыре вдовства». Граф В. А. Соллогуб сообщает такой анекдот: «Елизавета Михайловна поздно просыпалась, долго лежала в кровати и принимала избранных посетителей у себя в спальне; когда гость допускался к ней, то, поздоровавшись с хозяйкой, он, разумеется, намеревался сесть; госпожа Хитрово останавливала его: «Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; не на этот диван – это место Жуковского; садитесь ко мне на постель, это место всех». Пушкин в 1832 году писал княгине Вяземской по поводу сумасшедшего Батюшкова, которому врачи для излечения рекомендовали физическое общение с женщиной: «Сейчас от Хитровой. Она как нельзя более тронута состоянием Батюшкова и предлагает ему себя, чтобы испробовать последнее средство, с самоотверженностью истинно удивительной». Однако госпожа Хитрово была вполне добродетельна, и имя её никогда серьёзно не упоминалось в скандальной хронике великосветской жизни. Самооголение её истекало не из развращённости, а просто из суетной, до смешного наивной склонности к самолюбованию. А суетностью она отличалась большою. На руке носила на георгиевской ленте часы, бывшие на её отце во время Бородинского боя, в письмах подписывалась: «Elise Hitroff, nee princesse Koutousoff-Smolensky, – Элиза Хитрово, урождённая княжна Кутузова-Смоленская», хотя не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской: отец её был возведён в княжеское достоинство и получил титул «Смоленского» тогда, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графинею Тизенгаузен и была госпожой Хитрово. Ума она была довольно ограниченного, но доброты неисчерпаемой. «Она была неизменный, твёрдый, безусловный друг друзей своих, – рассказывает Вяземский. – Друзей своих любить немудрено; но в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда нужно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого».

Пушкин познакомился с Елизаветой Михайловной, вероятно, в 1827 году, когда, впервые после ссылки, приехал в Петербург. Она полюбила Пушкина, полюбила восторженно, страстно, самоотверженно, горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства. (Хитрово была старше Пушкина на 16 лет. – Ред.) Н. М. Смирнов вспоминает: «Некоторая беспечность нрава Пушкина позволяла часто им овладевать; так, например, женщина умная, но странная (ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою) возымела страсть к гению Пушкину и преследовала его несколько лет своею страстью (по светским соображениям Смирнов не называет имени женщины, но кто это мог ещё быть, как не Елизавета Михайловна? – Ред.). Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить её, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, её ежедневные записки; но, чтоб не обидеть её самолюбия, он не переставал часто посещать её в приёмные дни перед обедом». Особенно раздражала его её необидчивость, готовность всё переносить, во всём смиренно ему подчиняться. Он говорил про неё госпоже Керн: «Знаете, нет ничего нелепее терпения и самоотвержения!» И сама Хитрово писала Пушкину: «…в вас вызывает антипатию моя кротость, безобидность и самоотречение». Сама ли она слишком явно обнаруживала свою страсть, не считал ли нужным молчать про неё не всегда в таких случаях деликатный Пушкин, но все в свете знали об их отношениях и прозвали Елизавету Михайловну Эрминией (героиня Тассова «Освобождения Иерусалима», безнадёжно влюблённая в Танкреда). Мать Пушкина в 1834 году писала дочери Ольге Сергеевне: «Александр очень занят по утрам, потом едет в Летний сад, где прогуливается со своею Эрминией. Такое постоянство молодой особы выдержит все испытания, и твой брат очень смешон». Сам Пушкин чувствовал, как всё это смешно, а смешного он очень боялся, – и с шутливым ужасом изображал себя целомудренным Иосифом Прекрасным, не знающим, как спастись от преследований страстной жены Пентефрия3. В 1830 году, собираясь сделать предложение Н. Н. Гончаровой, он писал Вяземскому: «Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках её не плащ, а рубашку, и она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи!» Каковы были в действительности их отношения, мы не знаем. Возможно, как писал Пушкин, – «скука, случай… Безумным притворился я…». И сам потом об этом пожалел… Это дало ей какие-то надежды и, как она, видимо, считала, – права на Пушкина. Казалось бы, что меняла женитьба Пушкина в их, всё равно безнадёжных для неё, отношениях? Но когда она узнала, что он женится на Гончаровой, для неё это явилось катастрофой, резко обрывавшей что-то, между ними существовавшее. Однако спустя какое-то время уже писала ему: «… у меня нет в сердце ни капли эгоизма. Я размышляла, боролась, страдала и вот достигла того, что желаю скорейшей вашей женитьбы… Забудьте прошедшее, и пусть ваше будущее принадлежит только вашей жене и вашим детям… Когда я утоплю в слезах мою любовь к Вам, я тем не менее останусь всё тою же – страстною, кроткую и необидчивой, готовой пойти за вас в огонь и в воду».

Примерно в то же время она просит Пушкина: «… запрещайте мне говорить с вами обо мне, но не лишайте меня счастья быть вашим комиссионером. Я буду говорить вам о большом свете, иностранной литературе, о вероятности смены французского министерства – увы! – я у источника всех сведений, у меня нет только счастья». По положению своему в великосветских и дипломатических кругах Хитрово могла быть и была очень полезна Пушкину. Она сообщала ему заграничные политические новости, не пропускавшиеся в русскую печать, знакомила его с иностранными литературными новинками, доставляла иностранные газеты и книги, – например, запрещённые в России труды Тьера и Минье о французской революции. В своих письмах к Елизавете Михайловне Пушкин очень оживлённо обсуждает с нею текущие политические вопросы – о польском восстании, об июльской революции во Франции, обменивается мнениями о Гюго, Сент-Бёве, Ламенэ, Стендале и др.4 Видимо, их связывали и некоторые общие интеллектуальные интересы.

На этом рисунке Пушкина, сделанном в 1828 году, по единодушному мнению исследователей, изображена Елизавета Михайловна Хитрово

Страстная поклонница поэзии Пушкина, она написала в «Северную пчелу» гневное письмо, выбранив (впрочем, в светских выражениях) главного редактора за нападки на «Евгения Онегина». Пушкин вежливо благодарил, но находил благовидные предлоги не посещать её салон: «Madame, такой скучный больной, как я, вовсе не заслуживает столь любезной сиделки, как Вы. Но я весьма признателен Вам за это христианское и поистине очаровательное милосердие. Я в восхищении, что Вы покровительствуете моему другу Онегину; Ваше критическое замечание столь же справедливо, как и тонко, как и всё, что Вы говорите; я поспешил бы прийти и выслушать все остальные, если бы не хромал ещё немного и не боялся лестниц».

Взглядов – и политических, и жизненных – она держалась таких, какие царили в близкой ей придворной сфере. Когда в 1834 году Пушкин, пытаясь вырваться из всё больше опутывавших его сетей, подал в отставку, Елизавета Михайловна вместе с Жуковским старалась убедить его взять отставку обратно.

Е. М. Хитрово умерла в 1839 году. Перед смертью она пригласила к себе митрополита Филарета, перед которым благоговела, собрала вокруг себя родных и прислугу и громко, при всех, исповедалась.

Одним из своих грехов Елизавета Михайловна считала касательство к гибели Пушкина. Анонимный пасквиль, послуживший поводом к роковой дуэли, он получил от своей Эрминии. Через городскую почту ей пришёл пакет, в котором лежало письмо на имя Пушкина. Не посмотрев, что в нём, она переслала его на Мойку…

Елизавета Михайловна казнила себя зря. Такие же пакеты получили в тот день все члены карамзинского кружка, и некоторые из них, как Виельгорский, сделали то же, что Хитрово. Неизвестно, как поступили Карамзины. Вяземские вскрыли письмо и уничтожили. Братья Россеты стали искать автора. Соллогуб явился к Пушкину сам.

«Пушкин сидел в кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне:

– Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елизаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. <…> Послушайте, что я по сему предмету пишу г‑же Хитровой.

Тут же прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал».

Узнав о ранении Пушкина, Елизавета Михайловна в отчаянии устремилась на квартиру своего любимца. Александр Яковлевич Булгаков, дипломат, сенатор, московский почт-директор, писал: «К нему никого не пускали, но Елизавета Михайловна Хитрово преодолела все препятствия: она приехала заплаканная, растрёпанная и, рыдая, бросилась в отчаянии на колени перед умирающим поэтом».

В храме на Конюшенной площади, где отпевали Пушкина, Хитрово стала единственной плакальщицей по почившему. Нашёлся человек, которого это привело в раздражение, и он позволил себе безобразную выходку. Актриса А. М. Каратыгина-Колосова писала в воспоминаниях: «Я стояла близ гроба, в группе дам, между которыми находилась Ел. Мих. Хитрово. Заливаясь слезами, выражая своё сожаление о кончине Пушкина, она шепнула мне сквозь слёзы, кивнув головою на стоявших у гроба официантов, во фраках, с пучками разноцветных лент на плечах:

– Voyez, je vous prie, ces gens: sont-ils insensibles? (Посмотрите, пожалуйста, на этих людей: какая бесчувственность. – Ред.). Хоть бы слезинку проронили! – Потом она тронула одного из них за локоть: – Что же ты, милый, не плачешь? Разве тебе не жаль твоего барина?

Официант обернулся и отвечал невозмутимо:

– Никак нет-с… Мы, значит, от гробовщика, по наряду!

– Плакать мне какая стать:

Ведь я не здешнего прихода! –

шепнул нам С. А. Соболевский.

– И можно ли требовать слёз от наёмника? – продолжал он, обращаясь к Елизавете Михайловне. – Да и вы сами, быть может, умерите ваши сетования, если я вам напомню, что покойный отзывался о вас не совсем-то благосклонно…

– Что же такое? – спросила Елизавета Михайловна.

– Но вы не рассердитесь? Оно конечно, здесь и не место и не время поминать лихом нашего Пушкина, однако же зачем скрываться. Как-то под весёлый час Александр Сергеевич написал такого рода стишки:

Лиза в городе жила,

С дочкой Долинькой;

Лиза в городе слыла

Лизой голенькой.

Окончания не припомню; знаю только, что в этих стихах, прочитанных Соболевским, Пушкин довольно зло посмеялся над Елизаветой Михайловной, в особенности над её слабостью рядиться не по летам. При всей своей незлобивости и любви к Пушкину, она, видимо, рассердилась и во всё продолжение церковной службы была угрюма и молчалива.

Эта выходка Соболевского, неуместная и неприличная, – тем более со стороны человека, имевшего притязания быть другом Пушкина, – раздосадовала и меня. Не ручаюсь за подлинность стихов, читанных Соболевским: не были ли они его собственным произведением, выданным за сочинение Пушкина? (Как вы знаете, так оно и было. – Ред.). По окончании богослужения я заметила Сергею Александровичу, что эти стихи он мог бы прочитать при иной обстановке.

– Совершенно с вами согласен, – отвечал он, – но мне надоели стенания и причитывания Елизаветы Михайловны: вы видели, что после стихов она их прекратила!»

Дочь Кутузова пережила Пушкина всего на два года. Он действительно был её кумиром: она поклонялась поэту и, по словам Вяземского, питала к нему «языческую любовь». Но упокоилась в христианском некрополе, в Александро-Невской лавре.

Copyright © Все права защищены.Дата публикации: