Русский Север – Земля обетованная. Валерий ЛОБАЧЁВ

В каком смысле Землёй обетованной можно назвать Русский Север? И можно ли? Приведём два высказывания – казалось бы, отвечающие на этот вопрос по-разному, но по сути – сходно.

Вот что утверждал в своё время писатель Фёдор Абрамов, уроженец севера: «Беспредельные леса, кишмя кишевшие зверьём и птицей, многоводные реки и озёра, серебряные от плещущейся рыбы, белые колдовские ночи и ошеломляющее, воистину Божие величие северного сияния – таким увидели этот край первые русские пришельцы.

Но Север не сказка, не Беловодье, не та обетованная земля, о которой веками мечтало крестьянство. Север – это тощие, худощавые подзолы и супеси, с которых в зяб­лый год не соберёшь даже семян. Север – это бесконечная зима с непролазными снегами и лютыми морозами. Север – это шторм и бури Студёного моря. И потому Север – это работа, работа и работа.

И удивительно ли, что именно на этой земле выросло особое племя русских людей – поморов, людей великого мужества, выносливости и терпения, людей предприимчивых, «быстродумных» и, я бы добавил, «государственников» по духу своему и складу мышления. Ведь именно они, поморы, первыми прорубили окно в Европу, сделали свою столицу – город Архангельск – первыми морскими воротами России, из среды поморов вышли наши первые землепроходцы, ещё четыре века назад бесстрашно и дерзко бороздившие на своих немудрёных судёнышках Ледовитый океан. Отсюда, из Поморья, началось то грандиозное движение русского народа в Сибирь, на Восток, которое известно под завораживающим названием «встречь Солнцу».

Современный исследователь, профессор Поморского государственного университета имени М. В. Ломоносова Н. М. Теребихин говорит о том же, но вполне в соответствии с названием своей монографии «Метафизика Севера» (Архангельск, 2004):

«Русский Север в силу своего пограничного положения в пространстве русской культурной традиции издавна считался и является её наиболее заповедной частью, её неприкосновенным древлехранилищем и животворящим источником. Народная культура Русского Севера – это русская культура, выдвинутая на свой последний рубеж, на предел своего существования, когда актуальным становится вопрос о её существовании… Вот почему родовые черты «материнской» культуры в севернорусской традиции были не просто усилены (актуализированы), но сокращены и свёрнуты до полного обнажения её конструктивного каркаса, до порождающей модели… В этом смысле Русский Север выступает прообразом, символом всей России – Святой Руси и является той чаемой Землёй Обетованной, на поиски которой устремлялась душа русского человека – инока и крестьянина, мореходца и землепроходца. Поэтому открытие и освоение Севера, преображение диких лесных пространств в Северную Фиваиду – это прежде всего духовный подвиг русского народа, важный шаг на пути его самопознания, превративший Север из географического понятия в категорию религиозно-духовного характера».

Не случайно Ф. Абрамов пишет «землю обетованную» со строчной буквы, а Н. Теребихин с прописной: ибо в первом случае речь идёт о не очень-то благодатной, но обогащённой смыслами земной материи, а во втором – о том, как через преодоление её обретаются горние смыслы.

Но так или иначе – о включении человека в природу, о быте и бытии. Вопрошание Русского Севера, его научное изучение во всех ипостасях началось со второй половины ХIХ века, с экспедиций Императорского Археологического общества (понимавшего «археологию» весьма широко). На рубеже ХХ века сложилось само понятие «Русский Север», имеющее в виду наиболее раннюю, ядровую, европейскую его составляющую, восходящую к Великому Новгороду, а затем к Московской Руси.

Исследования быта и духа Русского Севера не прерывались в течение всего ХХ века, несмотря на все его катаклизмы. Интерес этот неусыпный может быть выражен формулой, данной тридцать лет назад академиком Д. С. Лихачёвым: «Самое главное, чем Север не может не тронуть сердце каждого русского человека, – это то, что он самый русский». Академику же принадлежит определение «экология культуры». В этих заметках мы коснёмся некоторых вопросов, которые задают современные учёные Русскому Северу. И прежде всего обратимся к экологии культуры северного русского дома.

Вот детская люлька («зыбка») конца ХIХ века из собрания Архангельского государственного музея деревянного зодчества и народного искусства «Малые Корелы». На внешней поверхности изголовья зыбки часто вырезался восьмиконечный крест, бывало, совсем тонкими чертами, как письмо или рисунок на новгородской бересте. А рядом предмет, бытовавший у тех, кто обитал в среднем течении Северной Двины, – крюк для подвешивания зыбки. Лапы деревянного якоря держат её за «лучки» (прутяные помочи). Почему якорь? Это символ надежды, образ Церкви и, конечно, взгляд в будущее младенца – ходить ему реками и морем… С люльки начинается его жизнь.

Неонила Криничная (Карельский научный центр РАН) начала своё исследование о духе северного крестьянского дома с такого посыла: «Не добро дом без ушей, а храм без очей», – утверждает древнерусская пословица. В ней хоромы (изба) приравниваются к храму. Ведь храм – это тоже дом, только дом Божий (Мк 2:26), дом Господень (Пс 121). А изба – тот же храм, со своим религиозным культом, своей обрядностью. В приведённой пословице сконцентрировались представления о постройке, будь то хоромы или храм, как о живом существе… Такие представления проявляются прежде всего в декоративной домовой резьбе».

Живое существо, то есть одухотворённое… Однако из всего живого мира, быть может, менее всего виден в убранстве северного дома образ человека. Но слышен. Человеческая сущность дома не выпячивается внешне, она сокровенна. На словах же, укоренённых в обиходе, у дома есть «чело» – это фронтон избы. А у него «очельник» – резные доски вдоль скатов крыши. Есть «лицо» (фасад), прикрытое «наличниками», обрамляющими «окна» (от старинного слова «око»), которые в некоторых северных говорах так и называются – «глаза».

Фигура же человека прочитывается в геометрическом упрощении в таких деталях, как резные балясины, колонки на балконах, галереях, крыльцах северных изб.

А встречает идущего к дому человека издалека видный, почти непременный «конёк»: верхний стык двускатной крыши, «охлуп», закреплён «охлупнем» – выдолбленным бревном с резным изображением – чаще всего это конь. Правду сказать, у охлупня есть и прозвания в человеческом духе: «князёк» и «шелом». Интересно, что они имеют отношение и к мужчинам, и к женщинам. «Князьком» в свадебной поэзии называют жениха, будущего главу семейства и дома. Но «князёк» – это и верхняя, венчающая часть женского головного убора – «двурогой» сороки. «Шелом» – и шлем, принадлежность воина, и женский кокошник.

Резное изображение коня на челе дома – древняя традиция. Кони предстояли знаку солнца, символизировали его бег по небу, противопоставляя дневной свет ночному мраку. Этот смысл не забыт: в навершии северных изб нередко от охлупня-коня спускается вниз резная доска («полотенце») с изображением солнца.

Отзывается в «коньке» и другое древнее представление. «В строительных обрядах и верованиях различных народов (славянских, германских, финно-угорских) коню отводилось особое место. Обращает на себя внимание его роль в обряде определения места для поселения и для постройки объекта культового назначения (изначально, по-видимому, и самого жилища): там, где останавливается «молодой неезженый жеребец», везущий «первое строевое бревно» или – позднее – икону, и закладывается планируемое сооружение» (Н. Криничная). По археологическим данным известно и другое: череп коня, как священного животного, закладывался в основание дома. Новгородская экспедиция обнаружила такие «заклады» под срубами ХI–ХIV веков. А в Старой Руссе под домом богатого мастера-ювелира нашли аж четыре конских черепа…

В общем, конёк на крыше – образ древний и многозначный. Какой из его смыслов подзабывался со временем, а какой становился актуальнее – сказать трудно. Конечно, «солнечные кони» на Севере радостны как нигде. Но интересно, что русская «коньковая» традиция обогатилась здесь новым, благоприобретённым символом – оленем. На берегах Вычегды, Пинеги и Мезени, где жители стали заниматься оленеводством, на охлупне утверждались оленьи рога, а затем стали, по примеру «конька», вырезать оленью морду и прикреплять к ней рога из ветвистого корня.

Но ведь олень, как и конь, – древний символ, животное, почитавшееся у многих народов. Его ветвистые рога ассоциировались с Древом жизни, воплощали связь земли и неба. Олень – символ обновления, возрождения – он сбрасывает и вновь выращивает свои рога. Свет и мрак, день и ночь, произрастание жизни, земля и небо… Мог ли утвердиться на самой вершине дома этот образ, если бы его хозяева не чувствовали этих глубоких смыслов?

В Мезенском крае оленей держали в «огородах» – огороженных пастбищах у самого села. Олени пришли в росписи на прялках, легко «прочитываются» в орнаментах мезенских вышивок. Одомашнились. Почти как кони.

«Символ коня многократно дублируется в интерьере дома, вследствие чего усиливается закодированный в этом образе смысл», – обращает внимание Н. Криничная. В Вологодской губернии плоские дощатые профили коней предстояли домашней божнице (по этнографическим данным ХIХ века); «изображение конской головы встречается в местах, особо значимых с обрядовой точки зрения: в переднем углу, у печи, у порога, у стены скотного двора».

Однако в такой тотальной домовой экологии чётко обозначались свои пределы. Вот что пишет о различии в художественном устроении дома на юго-западе Архангельской области – в Каргополье, на северо-востоке – в Мезенском крае, и на юге – в бассейне Ваги и Кокшеньги А. Пермиловская (Северный дом. Петрозаводск, 2000):

«Говоря о многообразии средств декора в народной архитектуре, отметим, что всё соразмерно в красоте, подлинная красота – это не значит обязательное использование всех средств декоративно-конструктивных элементов. На одном крестьянском доме никогда не применялось всё обилие элементов декора.

На Каргополье большое распространение получила изящная орнаментация причелин и полотенец, узор которых иногда напоминает резное кружево. В то же время скульптурная резьба охлупней была скромной и никогда не достигала таких развитых форм, как на Мезени…

В бассейне реки Кокшеньги дома лишены пышного декоративного убранства, не имеют причелин, полотенец, балконы встречаются редко. Но это компенсируется выразительной скульптурной резьбой. Причём важский дом мог иметь до четырёх коньков. На доме Попова в деревне Мозолово Устьянского района хозяин, он же строитель дома, вырезал три конька: над летней и зимней избами, двором; четвёртый миниатюрный охлупень венчает кровлю крыльца. В этой усадьбе коньки украшают амбар и ледник…

Бассейн Ваги, особенно его центральная и западная части, был районом яркой художественной культуры. Для него характерна роспись по дереву, древний и распространённый на Руси вид народного художественного творчества. В крестьянском быту росписью украшали сани и дуги, грабли, деревянную посуду, игрушки, прялки… В Поважье, пожалуй, как ни в одном из районов Севера, получила распространение домовая роспись. Расписывались как интерьеры домов, так и фронтоны и подзоры кровли».

Вот это и значит – как все, но по-своему. Единая мода, унификация для северной культуры, должно быть, смерти подобна. Во всяком случае – вырождению. Здесь и различие природных доминант, и память – что называется, на спящем генетическом уровне, но оживлённая в экстремальных условиях – память о том, откуда ведут свой род пращуры поселенцев того или иного края Русского Севера.

Охлопень мог иметь и птичий образ – петуха (чаще всего). Н. Криничная отмечает, что «птичий язык» запечатлён в разных частях северного дома – «гребень», «крылья», «закрылки», даже «крыльцо». И такое распространённое в русском каменном храмовом зодчестве понятие, как «кокошник» – от слова «кокошь» (петух, курица). Наконец, птичий символ «закодирован в самом словосочетании «курная изба». Слово «курная» происходит от прилагательного «курный», образованного от слова «кур», что означает «петух», как и от глагола «курити» (раскладывать огонь, разжигать), в котором заключена метафора огня, ассоциируемого с петухом».

Здесь мы подходим к весьма значимому моменту. Изба, в которой топили «по-чёрному», сиречь «курная», привычно считается признаком отсталости. Приведу пример. В записках иностранных посланников в Московское царство такие избы упоминаются неоднократно. Но дело в том, что речь идёт на самом деле о специальных постоялых избах, расставленных на традиционном для западных гостей маршруте. И надо в студёную пору сходу организовать тёплый ночлег для самого посольства, обычно числом немалого, и для сопровождающего его от границы до столицы русского эскорта. Большая курная изба быстро решает проблему. Заранее не натопишь – час приезда по тем временам не угадать. Пятизвёздочный постоялый двор держать не имело бы смысла – простаивать будет. Однако историки – и зарубежные, и отечественные, – изучающие русский средневековый быт по этим иностранным свидетельствам, часто ничтоже сумняшеся делают вывод, что курная изба для Московской Руси – норма.

Курная, или чёрная, изба на Севере – тоже особый случай, в сходном, но несколько ином роде. Приведём экскурс на эту тему А. Пермиловской:

«В конце ХIХ столетия традиционным каргопольским жилищем были курные избы, называемые здесь «рудными». Чёрные избы строились в комплексе с одной-двумя белыми избами и холодной летней горенкой.

Причин долгого бытования рудных изб несколько, прежде всего климатические условия – большая влажность каргопольского озёрного края. Открытый огонь и дым из печи просушивали и пропитывали стены сруба, происходила своеобразная консервация древесины, в результате век чёрных изб был более длительным. Чёрные печи устраивались хозяином то в одной, то в другой избе для просушки сруба, поэтому печи в них могли переделываться многократно.

Курная печь лучше обогревала помещение, создавала температуру в избе до 25 градусов, не требуя при этом много топлива. Ошевенские крестьяне вспоминают: «в рудных избах было тепло, как в байне (бане) – зимой по полу босиком ходили». «Курная изба, да печь тепла» – гласит старинная поговорка. Чёрная печь была удобна для ведения хозяйства, дым просушивал одежду, обувь, сети. Сети, пропитываясь дымом, служили в пять-шесть раз дольше, чем сети, просушиваемые на воздухе.

Для крестьянина-кустаря, занимавшегося плотничьим, кожевенным и другими промыслами, такая изба, помимо своего прямого назначения, служила одновременно и мастерской, где он мог просушить необходимое сырьё: дерево, кожу, прочее. А примитивное устройство глинобитной печи не требовало больших затрат на её сооружение.

Значительная часть крестьян Каргополья исповедовала старообрядчество. В раскольничьей среде дольше всего сохранились старые традиции, бытовой уклад, материальная культура допетровской Руси.

Но главная причина долгого бытования чёрных изб – удобная, совершенная система удаления дыма, устройство высокого (3–4 метра) трапециевидного потолка, который сводил до минимума неудобства курных изб».

Иначе говоря, несовершенное в особых условиях можно довести до степени совершенства. Тем паче, что одновременно с «чёрными» избами жили «белые».

Знаменитое ломоносовское утверждение, что Россия будет прирастать Севером и Сибирью, можно понимать не только в смысле освоения территорий, их богатств, но и как влияние складывающейся на Севере культуры на родовую европейскую Россию – её «внутреннее прирастание», устроение. Как это может делаться, ко временам Ломоноса уже было явлено в ставшем для него второй родиной Петербурге, граде его кумира Петра I.

«Европа удивлялась, каким образом мелкие петровские вёсельные суда-галеры смогли одолеть первоклас­сный парусный военный флот Швеции в битве при Гангуте? Как могла осуществиться эта первая беспримерная победа России на Балтийском море? Причин можно назвать немало. Но одна из главных заключалась в том, что на вёслах сидели поморы. Впоследствии они же прекрасно справлялись и со сложнейшей парусной системой русских судов на Белом, Азовском, Балтийском и Средиземном морях», – писали академики Д. С. Лихачёв и В. Л. Янин в статье «Русский Север как памятник мировой и отечественной культуры».

Но поморы не только ходили на галерах. Они их строили. На Галерном дворе в Петербурге. Но ещё раньше началось строительство флота и на самом Беломорье. Вот как пишет об этом современный учёный-архангелогородец Владимир Булатов: «Формирование личности Петра I как преобразователя России, военно-морского деятеля, дипломата и главного купца неразрывно связано с его трёхкратным посещением Беломорского Севера. В Соломбале он основал казённую (государственную) судостроительную верфь…

Вскоре на берегах Двины появилось и первое в стране адмиралтейство. 20 мая 1694 года со стапелей Соломбальской судостроительной верфи был спущен первый царский военно-торговый морской, океанский 24‑пушечный корабль «Св. Павел» («Апостол Павел»), и этот день принято считать днём рождения отечественного флота, а Архангельск – колыбелью «новоманерного» морского кораблестроения».

В наведении моста от русского Беломорья к вновь обретаемой русской Балтике замечательную роль сыграл соратник царя в его предприятиях, архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий:

«В 1701 году архиепископ Афанасий, желая помочь Пет­ру I в войне со шведами, сочинил «Описание трёх путей из России в Швецию», – рассказывает Булатов. – Владыка, безусловно, обладал необходимыми знаниями для подготовки этого документа. Он неплохо разбирался в вопросах истории и географии, а в его доме-резиденции, как фиксирует опись имущества, имелись «книга атлас», «книга карта морская», «всякие картины и чертежи», «два глобуса на станках», «компас», «двенадцать чертежей да две карты морские». По всей вероятности, все эти вещи не только приобретались, но и дарились преосвященному владыке поморскими мореходами, торговыми людьми, иностранными путешественниками. Он любил с ними беседовать, записывал их рассказы о морских и сухопутных путешествиях. Кроме того, ещё до начала военных действий архиепископ организовал сбор разведывательных данных…

Целью сочинения было описание не городов и местностей, но прежде всего (как явствует из заглавия) путей, ведущих в шведские владения. Фактически в данном случае автором соединены вместе два пути – древний путь из Новгорода и Приладожья к Белому морю, бывший (по крайней мере с Х–ХI вв.) основной линией связи между Новгородом и Русским Севером, и важнейший русский водный путь через Неву в Балтийское море, когда-то являвшийся началом знаменитого пути «из варяг в греки»…

Выдвинем ещё предположение о причинах создания архиепископом Афанасием этого сочинения, – заключает Булатов. – Возможно, сама идея военного перехода по «осударевой дороге» исходила непосредственно от проницательного и умного политика Афанасия. Мы не знаем, где и когда обсуждались эти вопросы между царём и владыкой, вполне вероятно, что они вели и секретную переписку. Во всяком случае очевидно, что этому военному проекту Афанасий дал вполне научное обоснование».

С 1708 года на Соломбальской верфи Архангельска стали строить военные корабли для Балтийского флота.

Русский посланник в Копенгагене князь Долгорукий восклицал тогда: «Слава больше прибыла, где от начала Света русские фрегаты не бывали, ныне воюют».

Северяне строили корабли и на верфях самого Санкт-Петербурга, строили и сам город, и Кронштадт.

Этот великий спрос на моряков и мастеров Русского Севера оборачивался, однако, и разорением – и Севера, и северян. Так, например, ганноверский дипломат Ф. Х. Вебер свидетельствовал: «Когда сообразили, что люди эти, привыкшие плавать повсюду и на устроенных надлежащим образом кораблях, то всех их позабирали в Петербург, и добыча соли была, следовательно, брошена; поэтому-то царь и велел впоследствии закупать заграничную соль, на что должен был затрачивать ежегодно великие суммы».

В 1712–1714 годах прошли массовые мобилизации северного крестьянства на строительство новой столицы.

«Направленных по «оргнабору» рабочих должны были содержать вскладчину крестьяне тех волостей, из которых они были направлены. Так к тяжелейшему корабельному налогу прибавился налог на содержание рабочих. А он был немалым», – доказывает Булатов с достоверными цифрами в руках.

Петровский модернизационный проект обходился северянам дорого не только в деньгах, но и в людях. Проводившиеся в Поморье переписи выявили убыль населения.

Урон понёс и промысловый поморский флот. Указами Петра I предписывалось строить только «новоманерные» суда, по западным образцам. Но они были плохо приспособлены ко льдам и мелководью, к рыболовству и охоте на морского зверя. Только в середине ХVIII века запрет был снят. А в начале ХХ преимущества северных кочей для полярного мореплавания были воплощены в конструкции русских ледоколов «Таймыр» и «Вайгач».

Помнит ли нынешний Санкт-Петербург своё северное происхождение? Тогда помнили. Историки русской культуры Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский прямо писали: «Петербург, воспринимаемый не только как новый Рим, но и как новая Москва… в практической жизни и в качестве торговых ворот в Европу воспринимался как новый Архангельск». Эту же тему развивает современный поморский исследователь Н. М. Теребихин: «…Реальным и самым хронологически близким прототипом (предтечей) Петербурга является Архангельск, в сакральной топографии которого изначально была укоренена как символика Москвы (через образ Архангела Михаила), так и Новгорода (через образ Спасо-Преображения). Поэтому Петербург – это прежде всего Ново‑Архангельск».

Смогут ли россияне ХХI века так же востребовать культуру бытия, выпестованную и выстраданную в наших коренных экстремальных зонах? Ведь она ещё не угасла…